Шрифт:
Закладка:
Нелегким делом оказалось и выполнение еще одной задачи, важность которой неоднократно отмечалась в развернутом плане (проекте) выставки: показать «интернациональную дружбу» разных национальностей, вовлеченных в хозяйственное и культурное строительство на берегах Биры и Биджана[568]. Изначально предполагалось использовать в различных подразделах диапозитивы «Типы корейцев и амурских казаков», «Интернациональная дружба школьников ЕАО (евреи, русские, корейцы, китайцы)», «Жизнь и быт колхозников ЕАО: евреев, корейцев, русских, китайцев», а также построить обстановочную сцену «Корейцы-колхозники на полевых работах»[569]. Намечалось отразить и тот факт, что «территория Биробиджана издревле была заселена тунгусскими племенами охотничьего быта»[570]. Но никаких упоминаний об этих материалах в путеводителе по выставке мы не находим.
Необходимость корректировки экспозиционных планов была вызвана появлением на свет постановления Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края» от 21 августа 1937 года. В соответствии с ним, «в целях пресечения проникновения японского шпионажа» корейцев массово депортировали в Южно-Казахстанскую область, а также Узбекистан. В числе прочих депортации подверглись и более 4,5 тысяч корейцев, проживавших на территории ЕАО[571]. Неудивительно, что в отзыве Центрального совета ОЗЕТа на проект выставки «Евреи в царской России и в СССР» содержалась строгая директива: «Все, что приведено в разных отделах касательно вселения в область корейцев и развития их хозяйства и быта, исключить»[572].
Исчезновение с выставочных стендов упоминаний не только о корейцах, но и о тунгусах, гольдах и китайцах можно объяснить стремлением снять щекотливую оппозицию «колонизатор – абориген». На ранней стадии колонизации Биробиджанского района в пропагандистских публикациях ОЗЕТа еврейские переселенцы представали агентами прогресса, «культуртрегерами»: с их приходом в тайге «появились тракторы, дорожные машины, экскаваторы… мелиорация, агрономия, строительство» и началась «жизнь культурная». «Туземцы» же, например удэгейцы, экзотизированно изображались как «наивные дикари», которые «в своем развитии не пошли дальше того уровня, на котором прочее человечество стояло много тысяч лет тому назад», из чего делался вывод: «еврейская колонизация… отвечает давно созревшим потребностям коренного населения»[573]. Но к концу 1930-х подобный подход признали ошибочным[574].
С другой стороны, чрезмерное акцентирование роли евреев в развитии Биробиджанского района давало повод к обвинениям в «буржуазном национализме и еврейском шовинизме». Поэтому немало рисунков и фотографий на выставочном щите, посвященном истории ЕАО, представляли амурских казаков: их быт, историю, участие в Гражданской войне на стороне большевиков[575].
В итоге показ «интернационального единения трудящихся разных наций», о котором так много говорилось в подготовительных документах выставки, фактически свелся лишь к одной обстановочной сцене «Дружба народов», оформленной художником Давидом Загоскиным. О ней в статье Пульнера и Шахновича сказано так:
Сталинская дружба народов отображена в экспозиции в сцене «Дружба народов». Сцена воспроизведена по материалам национального еврейского Новозлатопольского района (Днепропетровская обл.) и казачьего Цымлянского района (Ростовская обл.), заключивших между собою договор о социалистическом соревновании на лучшие сельскохозяйственные показатели. В сцене показан один из моментов проверки социалистического договора, закончившийся общим праздником евреев и казаков в казачьей станице Цымле – джигитовкой. Сцена построена по документальным данным, литературным описаниям и подлинным фотографиям [576].
Устроители выставки едва ли могли обойти вниманием этот «праздник евреев и казаков». Встреча в Цимле представляла собой идеально спланированную пропагандистскую акцию, поскольку за неделю до нее, 20 апреля 1936 года, ЦИК СССР выпустил постановление «О снятии с казачества ограничений по службе в РККА». Тем самым с казаков было снято подозрение в скрытой нелояльности советской власти из-за массовой поддержки ими белого движения в годы Гражданской войны, и они становились вполне легитимными членами «братской семьи советских народов». К тому же сам факт еврейско-казацкого соцсоревнования, учитывая исторический антагонизм между двумя группами, несомненно, имел важное политико-воспитательное значение, а потому активно популяризировался в советской печати[577].
Как уже говорилось, ко второй половине 1930-х Пульнер отошел от идеи, что «нельзя экспонировать все еврейские этнические группы, проживающие в СССР, совместно». Напротив, чтобы показать этнокультурное многообразие еврейства, он включил в экспозицию манекены «пожилой грузинской еврейки» и «молодой грузинской еврейки с бубном в национальном костюме», а также щиты «Грузинские евреи», «Горские евреи» и «Среднеазиатские евреи», на которых преимущественно располагались фотопортреты «новых советских евреев», например мастера хлопководства Гидеева и стахановца кожевенного завода Катанова, а также снимки со сценами радостного труда в еврейских колхозах Грузии, Дагестана, Азербайджана и Узбекистана[578]. Эти материалы не только частично восполняли недостаток в основном разделе выставки «этнографического колорита», но и выглядели как аккуратное и аргументированное возражение некоторым ученым, таким как Артур Зифельдт-Симумяги, утверждавшим, что «из всех „еврейских" групп только евреи европейские… имеют свой особый язык идиш и свою национальную культуру», и предлагавшим отказаться от «клерикально-сионистской традиции» выделения «в особую мнимо-расовую вероисповедную группу „горских евреев"»[579].
Для оценки того, как «инструктивное пространство» выставки воспринималось тогда специалистами, следует обратиться к протоколам совещаний комиссии по приемке экспозиции «Евреи в царской России и в СССР», а также к официальным отзывам представителей музеев, институтов и творческих союзов. Судя по этим документам, в целом научное сообщество Ленинграда оценило экспозицию положительно, высказав некоторые критические замечания главным образом по поводу вводного раздела и достаточно неконкретно прореагировав на основной. В частности, академик Василий Струве, директор Института этнографии АН СССР, считал, что на выставке «недостаточно ярко показана эксплуатация евреев в прошлом», а историк Юлий Гессен – что надо показывать «прошлое евреев шире, чем это сделано»[580]. Очевидно, обсуждать репрезентации ЕАО и вообще современности ученым мешала элементарная самоцензура.
Иное отношение к выставке проявили рядовые посетители, оставившие в книге отзывов, которая велась вплоть по июнь 1941 года, около 200 записей на русском и идише. Наиболее сильное впечатление на большую часть аудитории произвели материалы, связанные со «старым еврейским местечком». Особо интересна реакция выходцев из бывшей черты оседлости, чьи отклики нередко напоминали заключения экспертов. Их определенно удовлетворяло и радовало, что хорошо знакомые им с детства предметы повседневного обихода выставлены в витринах и тем самым наделены ценностью музейных экспонатов, то есть культурного наследия, которое нужно сохранять для будущих поколений. Подобная метаморфоза спровоцировала смысловую перекодировку даже тех предметов, которые были призваны выставлять напоказ собственную ущербность, наглядно демонстрируя «непригодное прошлое». Пример таких предметов – амулеты и талисманы, а также «„квитлах“ – записки-„прошения“, которые клались на могилы так называемых цадиков („праведников", „чудотворцев")»[581]. В глазах
