музыка снов, а голос флейты Тимпинэна, «которого гномы Румиль и Сердечко и остальные в моем доме зовут Тинфанг». Она добавила, что дети прозвали его Тинфанг Трель; и что он играет и танцует в летних сумерках, радуясь первым звездам: «и с каждой нотой зажигается и сияет новая звезда. Нолдоли говорят, что, когда играет Тинфанг Трель, звезды торопятся вспыхнуть, и что они любят его, а дети часто следят из окон, не появился ли он и не прошел ли незамеченным по тенистой лужайке». Вайрэ рассказала Эриолу, что Тинфанг «пугливей олененка — быстро скроется и ускользнет неслышней мыши: ступил по ветвям и пропал, и лишь флейта его смеется издалека».

— И волшебство живет в этой музыке, — сказал Эриол, — если вправду его флейту я слышал в эти две ночи.

— Нет никого, даже из солосимпи, — молвила Вайрэ, — кто мог бы сравниться с ним, хотя и утверждают те же флейтисты, что он одного с ними рода; но повсюду говорят, что это причудливое создание происходит и от валар, и от эльдар, ибо наполовину он — фэй лесов и долин, один из множества детей Палуриэн, а наполовину — гном или Прибрежный Флейтист[прим.1]. Как бы то ни было, это удивительно мудрое и странное существо. Он давным-давно явился сюда вместе с эльдар. Хотя не шел он и не отдыхал вместе с ними в пути, но всегда был впереди или восседал поодаль, наигрывая причудливую мелодию. Теперь он играет в садах острова; но больше прочих мест любит Алалминорэ и сильней всего — этот сад. Снова и снова, когда долгие месяцы молчит его флейта, мы повторяем: «Увы, Тинфанг Трель ушел в Великие Земли, и многие в тех дальних краях услышат его музыку за окном, в вечернем сумраке!» Но вдруг опять раздается голос знакомой флейты в тихий час сумерек, или он заиграет под полной луной, и ярко сверкают синие звезды.

— Верно, — сказал Эриол, — и сердца тех, кто внимает ему, начинают биться сильнее от пробудившихся стремлений. Чудилось, словно меня наполняет страстное желание открыть окно и выпрыгнуть в сад — так сладок был воздух, что лился в комнату; но я не мог вздохнуть глубоко, и пока слушал, мне хотелось убежать, не знаю за кем, не знаю куда, навстречу волшебству подзвездного мира.

— Тогда, поистине, сам Тимпинэн играл тебе, — отвечала Вайрэ, — и ты отмечен, ибо многие ночи этот сад скучал без его музыки. Такова сила этого духа, что отныне и навсегда ты полюбишь летние вечера и звездные ночи, и от их очарования твое сердце будет страдать неутолимо.

— Но ведь вы, живущие здесь, не единожды слышали его игру, — удивился Эриол, — однако ж, как видится мне, непохоже, чтобы вас томило невнятное желание, что вряд ли может быть исполнено.

— Мы не таковы, ибо у нас есть лимпэ, — молвила Вайрэ, — лимпэ, и только оно может помочь, и глоток его дает постигнуть всякую музыку и песню.

— Тогда, — сказал Эриол, — хотелось бы мне осушить кубок сего доброго напитка.

Но Вайрэ отвечала, что это возможно, только если он найдет королеву Мэриль.

Немного дней спустя после этой беседы Эриола и Вайрэ на лужайке в ясный день случилось так, что Эриол отправился в путь — а Тинфанг Трель все это время играл ему в сумерках, звездном свете и лунном сиянии, пока сердце Эриола не утолилось. Сердечко был его провожатым, и они устремились к жилищу Мэриль-и-Туринкви — вязовому корину.

Владычица обитала в том же городе — у подножия высокой башни, построенной Ингилем, где росло множество вязов, самых древних и прекрасных, какие только были в Земле Вязов. Высоко в небо вздымались три яруса — каждый следующий меньше предыдущего — яркой листвы, а сквозь нее просачивался прохладный солнечный свет — золотисто-зеленый. Посреди рощи лежала огромная, гладкая как полотно зеленая поляна, окруженная деревьями, так что густая тень окутывала ее края, а середину весь день освещало солнце. Там стоял прекрасный дом, возведенный из камня сверкающей белизны. Его крыша настолько заросла мхом, молодилом и множеством удивительных ползучих растений, что сквозь пестрое смешение оттенков: золотых и красно — бурых, алых и зеленых — нельзя было разглядеть, как она сделана.

Бесчисленные птицы щебетали на скатах крыши; некоторые распевали на самом верху, а голуби стаями кружили над корином или стремительно опускались на поляну, чтобы погреться на солнце.

Весь дом утопал в цветах. Они окружали его, собранные в гроздья, на лианах и плетях, в колосьях и кистях, метелках и зонтиках, а огромные соцветия обращали свои лица к солнцу. От них струились подхваченные легким дуновением ароматы, которые смешивались в благоухание, исполненное чудесного очарования, краски же и тона цветов пестрели и сочетались по воле случая и удачи. Весь день среди цветов стоял пчелиный гул. Пчелы были везде: над крышей, над душистыми клумбами и дорожками и даже возле прохладных открытых галерей. Когда Эриол и Сердечко поднялись на холм, полдень давно миновал, и солнце, сиявшее как бронза, освещало башню Ингиля с запада. Вскоре они приблизились к мощной стене, сложенной из тесаного камня. Стена кренилась наружу и сверху поросла травой, колокольчиками и желтыми ромашками.

За калиткой, найденной в стене, в прогалине под вязами обнаружилась тропа, с одной стороны которой рос кустарник, а с другой тек быстрый ручеек, журча по бурому руслу, устланному прелой листвой. Тропинка вела к самому краю поляны, и дойдя до него, Сердечко промолвил, указывая на белый дом:

— Вот обитель Мэриль-и-Туринкви, и раз нет у меня дела к столь высокой госпоже, мне пора возвращаться.

И Эриол пошел один по солнечной лужайке, пока не оказался в зарослях высоких, почти по плечо, цветов, росших около открытых галерей дома. Приблизившись, он услышал музыку, и навстречу, словно приветствуя его, вышла прекрасная госпожа, сопровождаемая множеством дев. Она промолвила, улыбаясь:

— Добро пожаловать, о плававший по многим морям. Отчего взыскуешь ты радости моих безмятежных садов с их тихими звуками, когда соленому запаху моря, дыханию ветров и танцующему на волнах кораблю пристало быть твоей усладой?

Некоторое время Эриол безмолвствовал, онемев от красоты владычицы и очарования этого цветочного царства, но наконец пробормотал, что достаточно видел море, но никогда не пресытится этой чудесной страной.

— Но, — произнесла она, — задуют осенние ветра, и принесенная ими чайка заплачет, быть может, в небе — и вот, ты снова полон непокоя и вспоминаешь черные берега своей страны[прим.2].

— Нет, госпожа, — отвечал Эриол, и на сей раз голос его