Шрифт:
Закладка:
Ну, панове, сегодня – это вам не вчера… Комбриг, когда ему доложили, дал приказ: вперед! И показать кузькину мать! Танки рванули, и мы с ними. Пришлось немного пострелять, но дело кончилось быстро – обнаружив, что окружены танками, поляки бравенько побросали винтовки и сделали «ренци до гуры»[33]. Приятно вспомнить, как их лощеные офицерики чуть ли не на коленях умоляли дать им усиленную охрану – резонно опасались, что украинцы их порвут на мелкие тряпки. Такие попытки и в самом деле были, но наши их пресекли.
Чтобы облегчить Барее задачу, я спросил, когда чаепитие подошло к концу:
– Может быть, у вас есть вопросы?
– Конечно, – без промедления ответил он. – Уж не означает ли такой прием, что меня больше не держат в подозрении?
– Вот именно, – сказал я. – Ни вас… ни Липиньского.
Кое в какие подробности я его не стал посвящать. Вчера в пироге с морковкой обнаружился-таки грипс – крохотная бумажная трубочка с тремя словами: «Влодек на свободе». Подумав, мы ее положили на прежнее место и отправили передачу в камеру – никаким нашим планам этот грипс не мешал. Что характерно, судьба Оксаны-Эльзы Барею явно не интересовала, что было еще одним косвенным доказательством в пользу того, что к играм Кольвейса Барея не имел никакого отношения и вряд ли подозревал, какую змеюшку пригрел на груди старинный друг Влодек…
– Вот только вынужден вас немного огорчить, пан Барея, – сказал я. – Это вовсе не значит, что вас отпускают восвояси. Вынужден разочаровать: сегодня же вас под конвоем отправят в воеводство, по-новому – в областной центр. Там есть люди, которые настроены с вами долго и обстоятельно побеседовать. Вы ведь сами говорили мельком: многое из того, чем вы занимались в «двойке», не потеряло актуальности и сегодня…
– Логично, следовало ожидать… – сказал он чуть ворчливо.
– Скажу вам откровенно, – продолжал я. – Если вы будете с этими людьми так же откровенны и словоохотливы, как были со мной, у вас есть все шансы выйти на свободу, вернуться к прежним занятиям и супруге. Интересно, как вы поступите?
– Ну, как… – сказал Барея после короткого раздумья. – Не вижу причин играть в гордую несгибаемость. Совершенно не та ситуация. Если это вам поможет покрепче прижать оуновцев и немцев, буду только рад. У меня с ними свои счеты, а к вам, по большому счету, простите за каламбур, никаких счетов нет…
Положительно, он мне нравился. Назовите это кастовостью, если хотите – мне наплевать…
– Вот кстати, – сказал я насколько мог небрежнее. – Формальности ради… Что вы можете сказать об Оксане, племяннице Липиньского?
– Об Оксане? – с некоторым удивлением пожал плечами Барея. – Да ничего, собственно. Я ее почти и не видел. В наших разговорах, понятно, не участвовала. Приносила чай и уходила к себе. Тихая такая, скромная девочка…
Пока спала зубами к стенке, мысленно добавил я. Но не стоит иронизировать над проколовшимся опытным контрразведчиком – я тоже до приезда Крамера ни о чем не подозревал. Разве что, в отличие от Бареи, со мной она откровенно кокетничала, но это не компромат, слишком рано созрела девица, подумал я тогда, вот и весь сказ…
В глазах Бареи я уловил отблеск охотничьего интереса – должен был сообразить, что не из пустого любопытства советский контрразведчик интересуется юной соплюшкой. Подумав на досуге, вполне возможно, и свяжет ее со школой. Крамер говорил: о девицах-курсантках мало кто знал. Они-то в Косачах не буянили, в отличие от парней, в городе появлялись исключительно в цивильных платьицах, в сопровождении немецких офицеров (на этом поприще не один Гильферинг отметился). Те, кто видел, должны были принимать их либо за немок, либо за немецких шлюшек.
Но это не имело, в общем, никакого значения – догадается Барея, кем она была, или нет. Стервочка там, откуда ее никакой Смерш не выцепит…
Наступило чуточку напряженное молчание. Все, что я хотел узнать от Бареи, узнал. Свободного времени было хоть завались, но все равно не тянуло точить лясы. Следовало распрощаться со всей уместной в данной ситуации гжечностью[34] и распрощаться навсегда, что ничуть не огорчило бы ни Барею, ни меня…
Что интересно, у него был вид человека, явно колебавшегося: принять ли какое-то решение? И он явно решился:
– Пан капитан, у вас найдется время для… беседы о посторонних вещах… но отнюдь не пустяках?
– Найдется, – сказал я. – Так получилось, что свободного времени у меня сегодня достаточно…
– Я начну с самого начала, без этого не обойтись. Но сначала… Пан капитан, вы верующий или атеист?
– Атеист, – уверенно сказал я. – Такое уж воспитание получил в детстве, и в семье верующих не было. Хотя… Не могу сказать, что на войне не остался атеистом, просто… просто стал иногда задумываться о вещах, которые прежде и в голову не приходили. На войне такое не так уж редко случается.
Я не стал уточнять, что видел не раз солдат, вырезавших крестики из консервных банок. И обо всем прочем, проистекавшем из нового отношения советской власти к церкви.
– Ну что же, это все-таки шаг вперед от полного атеизма, – сказал Барея. – Еще до войны чувствовалось: что-то изменилось. Когда пришли ваши, местных церквей не тронули. Я сам видел, как в православную церковь ходили не только ваши солдаты, но и офицеры – открыто, средь бела дня, и сделал вывод, что это теперь у вас разрешено.
– С некоторого времени, – сказал я. – Церкви всячески помогают, они даже патриарха выбрали, а до того жили без патриарха двести с лишним лет, и ни один русский царь патриаршество не восстановил.
– Да, многое изменилось… – сказал Барея. – Еще вопрос. С вами случалось что-нибудь… не вполне укладывающееся в атеистическую картину мира?
– Бог миловал, – ответил я не колеблясь. – Разве что цыганки пару раз гадали, и потом все сбывалось. Но это, думается мне, другое. Это есть, пусть даже никто не знает, почему так получается. Во всевозможную мистику я не верю.
В отличие от Феди Седых, мысленно добавил я. Оба мы с ним воспитаны пионерией и комсомолом в духе твердого атеизма, но вот детство выпало разное. Я вырос в Ростове, городской мальчик, не то что отец и мать, но и бабушки с дедушками были неверующие. Федя – из глухой таежной деревушки, в семье
