В дани послу в очередной раз было отказано с прежней ссылкой на суверенитет римского папы над орденскими владениями — притом было сообщено, что папа все еще думает и никакого окончательного ответа или совета так и не прислал, но теперь Каурсэн еще подготовил сообщение о договоре ордена с султаном Мурадом, в котором никакая дань категорически не упоминалась. Свободу коммерции рыцари, испытывая нужду в зерне, поддержали и одобрили, сославшись на благотворный опыт во время заключенного ликийским пашой перемирия.

— Тогда мы не будем более говорить о дани, — льстиво уворачивался посол, — хотя не секрет, что сенат Венеции заключает с нами мир за восемь тысяч золотых дукатов ежегодно. И все довольны. Это недорого за дружбу такого могучего властителя, как Мехмед, перед которым весь мир трепещет… Но он согласен и на меньшее.

— Дружбу за деньги не покупают, — жестко сказал великий магистр.

— Но ее укрепляют подарки. Мне разрешено сделать предложение, которое устроит всех. Как я уж сказал, о дани речи не идет. Пусть великий магистр и достопочтенные рыцари сами определят ценность даров, которые они будут присылать принцам и великому падишаху.

— Не будет никаких даров, — столь же жестко ответствовал д’Обюссон, — ничего, даже отдаленно напоминающего дань, как бы она ни называлась. Мы не дети — в такие игры играть. Все, что несовместимо с нашей честью, будет отвергнуто. Мы рады видеть в принцах и султане друзей и союзников — и то не против христиан — но не господ. А венецианцы нам не указ. Можно сколь угодно много денег давать султану — и это не мешает ему, разогнав албанских горцев, начать топтать тамошние венецианские города и порты — Скутари, к примеру. И какой тут мир?

И вновь переговоры зашли в тупик — турки не желали прекращать их окончательно, и великий магистр сызнова поставил перед ними (раз уж им так хочется!) те же условия — ждать согласия папы и одобрения королей, для чего, опять же, необходимо продлить свободу морского сообщения острова с Европой и общее перемирие. Но этим дело не ограничилось. Коль скоро османы ведут все ту же игру на затягивание и тому подобное, не грех еще что-нибудь у них выторговать — и д’Обюссон поставил еще два условия продления переговоров: разрешить беспрепятственно поставлять на остров оружие и турецкий хлеб, на что выдать купцам необходимые разрешения от обоих властей. Деметриос теоретически согласился на это, но то ли это и вправду было нужно, то ли, опять же, для того, чтобы затянуть дело, сказал, что для подтверждения этих пунктов на Родос должен прибыть уже посол самого султана. Орден согласился и на это, после чего посол вновь оперативно и под благовидным предлогом быстрейшей доставки сообщения о переговорах был выдворен с Родоса. Впрочем, и тех нескольких дней, что он пробыл на нем, хватило, чтоб кое-что разузнать, разведать, разнюхать, снестись с верными людьми и, самое главное, твердо установить нужду крестоносцев в зерне.

Едва Софианос отбыл, как 21 октября по Родосу разнеслось теперь уже официальное известие — задерживать все привозимое на остров зерно в крепости, насколько возможно. День спустя Джарвис жестом поманил Лео в сторону и заговорщицки прошептал:

— Ты, сэр рыцарь, помнится, печаловался, где бы денег раздобыть — так?

— Ну, было дело.

— И с тех пор оно явно не поправилось.

— А с чего?

— Тогда тем лучше. Слыхивал, поди, что госпитальеры не брезгуют пиратством?

— Нет, не приходилось.

— О, скоро совсем все забудешь со своей Прекрасной Еленой! Ничего, коль не слыхивал, не беда. Отправляется суденышко к турецким берегам, купчиков пощипать… Перемирие перемирием, да кто его на деле соблюдает. Орденские флаги не будем поднимать, да и дело с концом, ищи-свищи, кто мы — родосцы ли, кипряне, критяне, а? Зерно, коль достанется — городу, за него на все остальное глаза закроют. Пленных — в рабство, на постройку защитных сооружений, и это тоже ордену добро. Часть товаров — снова в пользу ордена, вроде как от почтительных слуг на его процветание. А уж прочее да все наличные — тем, кто участвует. Уразумел? С нами, или как?

"Свадьба — это расходы, и немелкие, не хватало еще нищетой срамиться", — пронеслось в мозгу рыцаря, и он немедля согласился.

— Из наших знакомых есть кто?

— Не знаю, но вряд ли. Ньюпорт еще полуглухой, как тетеря, Грин слишком стар да ленив, Кэндол не пойдет — еще не хватало, чтоб "столп" сгинул на разбое или в плен попал. Пламптон слишком чистоплюйный для таких дел, потом с себя сам кожу спустит не хуже апостола Варфоломея. Даукрэй… если — еще не говорил с ним. Есть пара испанских рыцарей, французский, итальянец — а прочие так, из Сарджентов, простых воинов да матросов. Есть греки.

— Можно верить?

— Этим — да, народ надежный.

— Считай, уговорил. Нынче двадцать второе число… До двадцать пятого успеем?

— Как дело пойдет. Должны. А что?

— Так. Двадцать пятого я должен быть здесь.

— Попробуем. После обеда отплывем, повезет — завтра что-нибудь словим, да и вернемся. Сам знаешь — рыцарь две ночи подряд прогуляет — накажут. Нам-то что! Отпросимся у Кэндола, а у прочих, что из братии, будут неприятности. Никто сам себе не враг. Кабы не перемирие — тогда другое дело… К тому ж двадцать восьмого капитул собирается…

— В общем, хватит рассусоливать, давайте собираться!

О дальнейшем можно только упомянуть: операция прошла успешно, от доли пленников и захваченных товаров Лео отказался ради исключительно звонкой монеты, что было несколько убыточно, зато не требовало забот по реализации: Торнвилль вовсе не был торговым человеком. На Родосе он немедленно купил обручальные кольца, и 25 октября пошел к Элен за ответом. Он дождался, пока она выйдет из дома, и, тепло поприветствовав, заметил, какое сегодня число.

— И что? — спросила она.

Торнвилля передернуло: умудрилась забыть? Или вообще не помнила и не думала?!

— Прошел месяц, как я сделал тебе предложение, и ты должна решить… Ты выйдешь за меня?

— Нет, Лео.

Молния, верно, не поразила бы Торнвилля сильнее, чем эти короткие слова. "Нет" — и все. Даже не говорит, почему. Да и надо ли? Неловкое обоюдное молчание, рыцарь в отчаянии прохрипел:

— Так вот ты какая… строптивица! Чего же тебе надо тогда?

Гневный взгляд Львицы, и он уходит без слов, обрядившись в рубище отчаяния и посыпав главу пеплом неудачи. Еще кольца купил, идиот!

Самоуверенность всегда горько наказуема. Потом он, конечно, сожалел о своих словах, но понадобились