— Весело тебе? Что ж ты больше не ржешь, урод?!

Ошалевший Гоша попытался перехватить ее вооруженную руку, но Женя оттолкнула его. Хоть палкой не врезала, и то хорошо…

— У меня ухо оглохло! — взвыл мальчишка.

— Вот и хорошо. Будешь помнить, что жестокость возвращается бумерангом.

Неужели и она наконец поняла это и распрощалась со своим гнилым пацифизмом? Может, поэтому Женя и приснилась мне сегодня, что этот момент ее жизни я не должен был пропустить? Вряд ли она теперь станет Зорро в юбке (да и какая лошадь ее выдержит?!), но теперь мои мотивы ей будут понятней.

Заговорив, Женя начала успокаиваться, точно человеческий образ вернулся к ней со словами. Но палку не бросила, и я одобрил это: пацаны могут быстро прийти в себя и попробуют догнать ее. Лучше иметь хоть какое-то средство защиты, Гоша на эту роль явно не годился.

И он тоже это понял.

— Чувак, готов провалиться сквозь землю? — поинтересовался я, но он, ясное дело, меня не услышал.

Их заглушили Женины:

— Похорони ее, пожалуйста. Я… Я должна домой…

— Конечно, — согласился он боязливо.

А я заржал: вот так и рождаются подкаблучники!

* * *

Половину ночи я расхаживаю из угла в угол, пытаясь обрести покой, которого, как догадываюсь, мне уже не знать. Свет не включаю, мне не хочется видеть свое отражение в стеклянных дверцах книжных шкафов. Больших зеркал у нас в доме нет, за исключением того, что спряталось на внутренней стороне дверцы старого шифоньера. Зачем они? Я не из тех, кто любуется собой, а папу вообще не волнует, как он выглядит. Наверное, потому что он прекрасен…

А я ужасна. И теперь не только внешне.

Господи, мне почти тридцать лет, а я и не подозревала, что во мне таится дикое чудище, способное схватить палку и лупить по головам детей… Да что со мной?!

И я еще смела обвинять Макса в жестокости, хотя в его случае речь шла не о кошке, а о ребенке. Если я чуть не размозжила череп убийце животного, и даже не моего, то чего же заслуживают те, кто лишил жизни маленького брата Макса?

До вчерашнего вечера я действительно была уверена, что нельзя казнить за совершенную в детстве жестокость. За давностью лет… Мне казалось, малолетние убийцы, когда подрастут, сами ужаснутся совершенному, попытаются искупить… Господь ведь прощает кающихся грешников? Как же мы смеем не простить?

Но вчера, когда этот кошмар возник прямо передо мной, не во сне, а в самой что ни на есть жуткой реальности, я схватилась за палку… То еще зрелище было, должно быть! Только мне плевать, как я выглядела. И даже то, что Гоша увидел это, уже не имеет значения.

Может, вчерашний ужас случился только ради того, чтобы уберечь его от необдуманного шага? С чего-то он вообразил, будто хочет жениться на мне — вот же бред! И живым предостережением нам под ноги тут же выскочила кошка… Чтобы Гоша понял: я не из тех, на ком женятся, чтобы познать счастье и гармонию. Разве что из жалости… Только она мне не нужна.

Похоронил ли он кошку? Не хочу этого знать, поэтому заблокировала Гошин номер, как только вернулась домой. Он звонил несколько раз — неотвеченные вызовы отражаются в истории. Собирался отчитаться? Или извиниться за то, что поспешил с предложением, а теперь понял, как мало знает меня? Кто станет жениться на чудище?

— Макс, — неожиданно произношу я вслух, остановившись у окна, за которым оранжевым кругом зависла луна, — извини за то, что осуждала тебя, не понимая. Приснись мне… Я хочу знать, что с тобой происходит. Похоже, мы одного поля ягоды… Только я долго не знала о себе этого, а ты все понимаешь, да?

Луна источает презрение: ей и не такое доводилось видеть. Молодых матерей, которые калечат своих малышей только ради того, чтобы досадить их отцам… Старух, умирающих от голода в полном одиночестве, но не раскаявшихся в том, что не любили родных детей… Отцов, насилующих крошечных сыновей… Как мерзок бывает человек! Но я не подозревала, сколько во мне этой самой мерзости. Я считала себя хорошим человеком…

Под утро не выдерживаю, одеваюсь и выхожу из дома. В пустом дворе тихо вздыхают березы. Бесшумные тени кошек скользят от одного укрытия к другому, и я шепчу им:

— Прячьтесь. Прячьтесь получше. Не от собак — главное, от людей.

Я торопливо иду по направлению к переулку, где бросила избитых мальчишек, и стараюсь не думать, что с ними могло произойти. В отдалении взвывают и затихают редкие машины, мотоциклы — кто-то спешит домой. В это время такие, как Макс, возвращаются из ночных клубов. Я никогда не была ни в одном — зачем становиться посмешищем? Лучше убийцей… О нет!

Повернув в переулок, я с ужасом ищу глазами детские тела и не нахожу их. Хочется зарыдать от облегчения: подростки смогли уйти своими ногами. Хотя это еще не доказано, их могли увезти на «Скорой»… Кто ее вызвал? Гоша? Почему нет? Если так, то ему точно известно, живы они или нет. Но не звонить же ему ночью!

Зачем я только заблокировала его номер? Почему не ответила? Сейчас сомнения не душили бы меня так, что приходится срывать с горла платок…

На всякий случай прохожу переулок до конца: вдруг кто-то из ребят пополз и потерял силы? Фонари тут горят через один, но все же видно, что асфальт, до сих пор не просохший после вечернего дождя, пуст. Нет даже кошки, значит, Гоша выполнил мою просьбу. Об этом хотел рассказать? Не обязательно было.

И встречаться больше не нужно: я не смогу забыть, что он видел меня в состоянии мо́рока. Или никакое это не помрачение рассудка, напротив, прорвалось истинное, самое что ни на есть нутряное? А я и не подозревала, какая на самом деле…

— Макс, — опять зову я вслух, — как ты миришься с собой таким?

Удивительно, страх не крадется за мной по пятам. Из подворотен не тянутся трясущиеся длинные руки, готовые ухватить, утащить, задушить… Я шагаю уверенно и храбро гляжу в темноту, и это кажется мне отвратительным. Разве не должно меня корежить от стыда за жестокость, которой во мне накопилось в избытке? А я этого даже не подозревала…

Неужели все мы думаем о себе лучше, чем того заслуживаем? И только внезапная вспышка боли, перерастающей в ярость так быстро, что ее не удержать, способна