– Да хотел пару вопросов задать, – ответил я. – Понимаешь, – добавил я потише, – похоже, он там особисту что-то напел про Веру, ну, я рассказывал, военврач из медсанбата.

Гриша кивнул, мол, как не помнить.

– Так что хочется в глаза ему посмотреть.

– Не получится, – облегченно вздохнул Гриша, послюнявив скрученную самокрутку. – Ничего он тебе не расскажет. – И в ответ на мой немой вопрос добавил: – Там у нас немец местами в первую линию ворвался, сам понимаешь, действовать надо быстро и всем сразу. А это, – сплюнул он, затянувшись, – начало визжать, мол, сдавайтесь, немец силен. А тут натуральный дурдом кругом. Как там у Лермонтова? «Смешались в кучу кони, люди…». Короче, не до политинформации, сам понимаешь. Ну я его успокоил по-быстрому. Сейчас похоронная команда прикопает.

– Пердеть его в монокль!!! – Выругался бы сильнее, но в голову пришло только это.

– Что? – недоуменно посмотрел на меня Гриша. – Таких оборотов я не слышал, Николаич.

– Я удивлен, – объяснил я. – Очень. Парень, конечно, напрашивался. Но чтобы так быстро…

– А причем тут пердеть и монокль? – лейтенант даже рот открыл – так поразился.

– Пердимонокль по-французски – потерял монокль, – пояснил я. – Вроде как крайняя степень удивления. Когда бровь поднимается, и монокль падает на пол.

– А ты это откуда знаешь? Вроде на тех, кто по-французски балакал, не похож, – заметил Григорий.

– В школе учил. Немного, – уточнять, что это была школа жизни – тюрьма, я опять не стал.

– Гля, запомню, – усмехнулся Гриша. – Это ж надо, вроде и культурно, а как звучит!

Рядом с нами пронесли носилки, шли с того же правого фланга. Я их и заметил краем глаза, стоял лицом к Грише. Но меня позвали:

– Тащ старший лейтенант! Петр Николаевич!

Этот голос с кавказским акцентом я и среди сотни других узнаю, мы с Оганесяном уже сколько прошли! Повернулся, мехвод лежал с окровавленной голенью, бледный, аж серый. Чуть ниже колена был наложен жгут из его же ремня.

– Что случилось, Оганесян? Как же тебя так?

– Да вот, неудачно ногу поставил, – попытался улыбнуться он. – Я немца убил, а он уже падал и выстрелил.

– Извините, тащ старший лейтенант, раненого перевязать надо, – сказал один из несших носилки, и Оганесяна понесли дальше.

– Давай, ара, выздоравливай! – крикнул я ему вслед, удивляясь судьбе армянина. Второй раз его поранили.

– Ладно, пойду я, – сказал Гриша, хлопнув меня по плечу. – Это ты у нас пока птица вольная, а на мне рота висит. Полроты теперь уже. Забот полон рот.

Я отнес «мосинку» политруку. Певцов куда-то спешил, мы с ним прямо на пороге столкнулись, так что поговорить не получилось. Вернулся к хате, которую заняли особисты. Знакомых рядом с ней никого не было, и я присел на то же бревнышко возле тына. На другом конце курил какой-то боец, наверное, из местных, я его раньше не видел. Я на него даже внимания не обратил: сидит, и ладно.

– Как отвоевался, Петр Николаевич?

Я повернулся. Рядом со мной стоял политрук. Вот это я задумался – и не слышал, как он подошел.

– Да пучком все, у нас там относительно спокойно прошло, – начал рассказывать я. – Это на правом фланге…

– Савостин! – послышалось с крыльца. – Задержанную забирай!

Я посмотрел на говорившего и даже, извините, немножечко охренел. Там стоял очкастый старлей, держащий за рукав гимнастерки мою заплаканную Веру. Это что же, он ее задержанной назвал? Вот же тварь!

Певцов, наверное, заметил мой порыв – схватил за руку.

– Остынь, старлей, – прошипел он мне на ухо. – Так ты делу не поможешь. Успокойся, потом что-нибудь придумаем!

Савостиным оказался тот самый боец, что сидел рядом со мной на бревнышке. Он встал, взял на ремень «мосинку», которая до этого стояла у него между колен, и неторопливо пошел к крыльцу.

– Руки за спину, – сказал он. – Без резких движений…

Тут Вера подняла глаза, увидела меня, вскрикнула. И дернулась, потому что старлей вывернул ей руку, из-за чего она невольно согнулась. И опять меня удержал политрук. Чуть ли не на захват борцовский взял. И не отпускал, пока Вера не скрылась за углом, а особист не вернулся в хату. И только после этого увел меня, пока я там никаких глупостей не натворил.

– Пойдем, Петр Николаевич, ты все равно ничего сейчас не решишь, а в горячке натворишь такого, о чем жалеть будешь. Эх, тебе бы водки выпить, да где ж ее взять?

Думы политрука о добыче столь ценного для поправки моего душевного состояния продукта были прерваны вестовым: Певцова срочно вызывали в штаб. Я же пошел туда, где держали Веру. Понятное дело, точного места я не знал, но уж Савостина на посту я замечу. А где он, там и рыжая.

Сарайчик этот я нашел быстро, совсем рядом с чекистской хатой. Я бросился туда, но часовой не дал мне даже близко подойти.

– Извините, у меня приказ никого не подпускать, товарищ старший лейтенант, – крикнул он, сняв с плеча «мосинку» и направив в мою сторону штык. – Идите отсюда, не доводите до греха!

В голосе Савостина не было никакой угрозы, даже мелькнуло сожаление, что ему приходится заниматься таким. Но пост свой он, конечно, бросать не собирался.

Я постоял немного, матюкнулся и пошел искать помощи. Если один чекист чего натворил, смотришь, второй отменить сможет. Да, понятно, что эта братия на копейку сделает, а на рубль должен будешь, но такая уж ситуация сложилась. Припекло, что и говорить.

Но лейтенант Буряков помочь мне не смог. Так и сообщил:

– И хотел бы уладить это дело, но здесь и сейчас – никак. На Васильеву был сигнал! И понимаете, у нас со старшим лейтенантом Шепелевым… – он оглянулся на закрытую дверь, будто хотел убедиться, что его напарник ничего не слышит, – разногласия по ряду вопросов. Не беспокойтесь, сейчас вернемся в дивизию, я там сообщу кому надо, и военврача Васильеву… короче, все будет хорошо.

Вот только уверенности в словах Бурякова не было ни грамма, как бы он ни хорохорился. Видать, был он там не то чтобы старшим куда пошлют, но вес у него был поменьше, чем у очкарика. Придется говорить напрямую. Шепелев, значит.

Как назло, старлей сидел в штабе и выходить оттуда не собирался. Я прождал его до самых сумерек. Понятное дело, перед дверью я не торчал. То там в сторонке посижу, то с другого направления понаблюдаю. Дождался все же. Шепелев вышел на улицу, снял очки, протер их и вновь водрузил на переносицу, перед этим потерев ее пальцами. Умаялся, бедняжечка, в думах о безопасности страны.

Старлея я выловил метров за сто от их хаты. Вежливо подошел, представился. Начал было беседу, мол, военврача Васильеву оклеветал негодяй и паникер, у которого личные счеты ко мне. Но Шепелев меня слушать не стал. Подошел ближе, схватил за грудки: