Шрифт:
Закладка:
В очередное воскресенье Сяохуань последней вылезла из постели, умылась, причесалась, взяла детей и отправилась на улицу. Сказала, что поведет их кататься на лодке, собирать чилим, но Чжан Цзянь понял: жена хочет оставить его на несколько часов вдвоем с Дохэ, чтобы никто не мешал.
Дверь на кухню была прикрыта, оттуда слышалось сердитое шипение утюга, ложившегося на смоченную крахмалом одежду. Следом из кухни выплывал сладковатый запах рисового крахмала, разведенного в душистой воде. Чжан Цзянь толкнул дверь — Дохэ смотрела на него из-за белого облака пара. Стоял конец октября, широкие рукава рубашки она закатала, подвязав тесемками на плечах, и руки оказались почти голыми. Эти руки так и не округлились. Наверное, Дохэ никогда уже не станет прежней: гладкой, белокожей, ребячливой.
— Я за крупой. Купить чего по дороге? — говоря, Чжан Цзянь как всегда завесил глаза веками. Тацуру глядела на него удивленно: когда это Чжан Цзянь научился спрашивать у женщины указаний? И ни разу не бывало, чтобы она просила домочадцев «купить чего по дороге». Иногда Сяохуань тащила ее с собой по магазинам. Уходили из дома с пустыми руками, с пустыми руками и возвращались, а шли за тем только, чтобы перещупать весь шелк и хлопок на прилавке, приложить к себе, покрутиться перед зеркалом, порассуждать, который купим, как деньги появятся. Да и разговоры эти Сяохуань вела со своим отражением в зеркале: красный? Это финиково-красный, на готовой-то одежде он не будет так бесстыже смотреться, ага? Сколько лет я еще смогу в красном ходить? Год-два, не больше. Накопим пять юаней, приду и куплю. Пятерки, поди, много будет? Четырех с мелочью за глаза хватит. Тацуру она тоже тащила к зеркалу, набрасывала на нее то один кусок, то другой: синий — что надо, смотри, до чего узор тонкий, на стеганку юаня четыре хватит? Ничего, понемногу накопим. Накопить денег было главной заботой Чжанов. Скопив денег, можно и бабку с дедом из Цзямусы перевезти. Старшая сноха Чжанов, та, что была военным врачом, в прошлом году снова вышла замуж и не могла дальше жить с родителями первого мужа. Но чтобы достать старикам билеты на поезд, нужно накопить денег.
Тацуру покачала головой и снова взялась за утюг. Краем глаза она следила за силуэтом Чжан Цзяня в заношенной до белизны синей спецовке: он неловко потоптался на месте, развернулся и ушел. Лавка с зерном была в десяти минутах ходьбы, Чжан Цзянь на велосипеде за пять минут обернулся туда-обратно. Ссыпал крупу в деревянный ящик у печки и достал из кармана бумажный конвертик, длинные грубые пальцы неуклюже подпрыгивали от смущения.
— Вот… Это тебе.
Дохэ развернула конвертик, внутри лежала пара леденцов в разноцветных блестящих фантиках из целлофана. Длинные пальцы дернулись и спрятались в кулак, с такой досадой, словно их опозорили. Тацуру держала горячий утюг, и ей показалось, что Чжан Цзянь обжегся. Мигом убрала утюг, шагнула к нему, взяла за руку.
— Ничего, — сказал Чжан Цзянь, хотя кончик пальца и правда обжегся.
Она поднесла его руку к глазам. Никогда еще как следует не рассматривала руки этого мужчины. Ладонь с толстыми мозолями, крупные суставы, крепкие ровные ногти. Большие, солидные и немножко глупые руки.
Чжан Цзянь вдруг прижал ее к себе. Сяохуань правду говорила — это лучшая дорога к миру. Обида Дохэ наконец вырвалась наружу, обнял — и она разрыдалась, да так, что ни слов, ни голоса — одни слезы. Сяохуань говорила: ты хочешь ее, и это лучшее утешение. Он утешил Дохэ несколько раз подряд. Жена взяла на себя заботу погулять с детьми, чтобы он побыл несколько часов наедине с Дохэ. Сяохуань так расстаралась, нельзя ее подвести.
Дохэ лежала с закрытыми глазами, мокрые от слез волосы облепили лицо. Она что-то бормотала, не то клялась, не то присягу давала, не то старалась его задобрить — бормотала, что родит ему еще детей, еще десять, восемь.
Сначала он не понимал. Если Дохэ не старалась выговаривать как следует, ее речь только напоминала человеческую. Когда наконец понял, всю страсть как ветром сдуло. Снова забеременеет — где ее теперь прятать? А если и спрячем, откуда возьмутся деньги, чтоб еще ребенка прокормить? Он и сейчас-то бился как рыба об лед, чтобы прохарчить такую ораву: не тратил на себя ни гроша из субсидий, сверхурочных, выплат за ночное питание, а в ночных сменах ел холодные пампушки, которые приносил из дома. Он вытянул из себя все силы, больше ничего не осталось.
Поле Дохэ было плодородным, что правда, то правда, семена, которые ложились в него, никогда не пропадали зря. В тот день она встала на перекрестке дороги, по которой Чжан Цзянь возвращался домой, рядом была навалена куча щебня. Увидев, как велосипед Чжан Цзяня скользит вниз по железнодорожной насыпи, она забралась на кучу и замахала ему, закричала. Чжан Цзянь притормозил рядом, и Дохэ вместе с гремящей осыпью щебня ссыпалась вниз, неуклюжая от восторга.
— Я… Саньхай![60] — от радости ее слова побежали совсем вразнобой.
— Саньхай?
— Саньхай, в животе! — на ее покрасневшем, почти прозрачном от холода носу появилась тонкая складочка, лицо снова сияло детской улыбкой.
Чжан Цзянь глотнул ноябрьского воздуха, холодного и сырого. Дохэ семенила за ним к дому, то и дело заглядывая ему в глаза, будто он — отец, который должен ее похвалить. В голове у Чжан Цзяня теснились цифры: тридцать два юаня в месяц, прибавить сверхурочные, выплаты за ночное питание, субсидии — все равно выйдет не больше сорока четырех. Сможем еще когда тушеными баклажанами полакомиться? Нам даже соевый соус будет не по карману.
Прохожие то и дело окликали: «Мастер Чжан, уже домой?», «Мастер Чжан, сегодня в дневную ходили?», «Мастер Чжан…» Ему было не до приветствий, не замечал даже взглядов, которые перепрыгивали с него на Дохэ. Вспомнил вдруг присказку Сяохуань: плохая жизнь, хорошая — как-нибудь да проживем.
— Садись! — он хлопнул по заднему сиденью велосипеда.
Дохэ села. Умеет же она родить, думал Чжан Цзянь, крутя педали. Еще поди угадай, вдруг снова двойня. Дохэ ухватилась руками за край его брезентовой спецовки. Такая неприметная бабенка, а живот — настоящий рог
