Шрифт:
Закладка:
Тацуру отпустила Чжан Цзяня и замерла, широко раскрыв испуганные глаза.
Зачем ей бросаться на этого мужчину с кулаками?
Ведь можно объяснить ему. что все кончено, не сказав ни слова.
Тиэко склонилась к своему годовалому сыну, завесившись длинными густыми волосами, укрыв его от всех невзгод. Исхудавшее тело матери сложилось пополам… Нет, не сложилось, оно свилось в улитку, спрятав ребенка в панцире. Так обнимают только любимых детей, любимых до беспамятства. Раковина скручивалась все туже, и плач замурованного внутри малыша становился тише и тише. Лопатки Тиэко пугающе вздыбились под кожей и вдруг застыли. В тот самый миг плач ребенка оборвался. Раковина разбилась вдребезги, из-под осколков проступило лицо Тиэко — казалось, она сбросила с плеч тяжкое бремя. Она выбрала для сына лучший из невыносимых исходов: пусть подарившая жизнь ее и отнимет, так будет правильно. Другие матери будто прозрели, и с их плеч тоже упало бремя. Они могут позаботиться хотя бы о том, чтобы страдания детей не стали еще ужасней. В их силах положить конец изнеможению, страху и голоду, которые терпят дети. Пальцы Тиэко сомкнулись на шейке годовалого сына, заменив все неведомые грядущие страдания одним знакомым — неизвестность сейчас была гораздо мучительнее страха, усталости и голода. Косматая Тиэко не сошла с ума, нет: распахнув свои ласковые объятия и выставив вперед стальные пальцы, она гналась за дочерью, всем сердцем желая, чтобы трехлетняя Куми чуть раньше ступила под вечный материнский покров. Женщины больше не пытались догнать Тиэко. Молодые матери, чумазые, растрепанные, в изорванных платьях, опираясь о деревья, снова тронулись в путь, размышляя о последнем жесте материнской любви, которому научила их Тиэко. Сквозь листву высоких буков пробивался ветер, лунный свет и редкий крик полуночников.
Так началось безмолвное детоубийство…
Чья-то рука затащила ее в туалет. Рука Чжу Сяохуань, румяная, как ее хозяйка, и тоже с ямочками. Сяохуань что-то болтала, Тацуру не слушала, только смотрела на румяные улыбчивые руки, как они наливают горячую воду из бадьи в корыто. Потом все пошло наперекосяк, Сяохуань как ни в чем не бывало завела разговор про Ятоу: «Как придет, ты ее хорошенько похвали, ага? По всем предметам пятерки, а учитель рядом с пятеркой еще и звездочку рисует… Вот только по рукоделию плохо дело, велено было кошку из бумаги вырезать, так она пришла домой и меня усадила вырезать!» Рассказывая, Сяохуань окунула люфу в горячую мыльную воду и принялась изо всех сил растирать спину Тацуру, так что ее закачало из стороны в сторону и она едва держалась в корыте даже сидя. Казалось, от мочалки Сяохуань на спине вздуваются волдыри, но то была дивная, приятная боль.
«А знаешь, Дахай какой негодник? — Сяохуань даже запыхалась от натуги. — Негодник так негодник… выучился со своей пиписькой играть… Беру их на улицу, Эрхай как увидит, что у соседей креветки сушатся… Вот постреленок, хвать — и в рот! Скажи на милость, откуда знает, что они съедобные? Помню, ты когда их носила, очень на креветки налегала. Ну не чудо, а? Знает, какая у мамки еда любимая…»
Тацуру вдруг ни с того ни с сего ответила, что ребенком тоже любила сушеные креветки, которые делала бабушка.
Странно — зачем ей было заговаривать с Сяохуань? Бель она почти придумала, как уйдет из жизни и заберет с собой детей! Тем временем Сяохуань вытащила ее из корыта и плеснула грязную воду прямо на пол туалета; прищелкнула языком, усмехнулась: «Вот жалость, такой водой можно бы пару му земли удобрить!» Тацуру посмотрела на слой серой грязи на полу и тоже невольно улыбнулась. Совсем странно — зачем ей вдруг улыбаться? Разве не она сейчас решала, как устроить, чтобы дети без толики страха и боли отправились за ней, словно настоящие жители Сиронами?
Сяохуань вдруг о чем-то вспомнила, бросила Тацуру и выскочила из туалета, хлопнув обитой жестью дверью, — дверь радостно отозвалась, словно огромный гонг. Скоро гонг снова зазвенел: Сяохуань принесла красный полотняный мешочек, развязала — а там зубик на красном шнурке. У Ятоу выпал первый молочный зуб. Ятоу хотела дождаться тетю, чтоб вместе забросить его на черепичную крышу — тогда новые зубы вырастут ровными и красивыми. Тацуру тронула зубик, бог знает сколько раз кусавший ее сосок, и поняла, что ничего не выйдет: верно, не по силам ей красиво уйти из жизни и увести за собой детей.
В тот вечер, когда гости ушли, а Чжан Цзянь отправился на завод в ночную смену, Ятоу тихонько прокралась в маленькую комнату.
— Тетя!
— Аи.
— У тебя есть химицу[57]?
Тацуру не отвечала, Ятоу залезла на кровать и уселась на ее скрещенные ноги.
— Тетя, ты ездила жениться? — семилетняя Ятоу глядела на нее в упор.
— М-м?
— Жениться?
— Иие[58].
Ятоу выдохнула. Тацуру спросила, кто ей такое сказал, но Ятоу уже перескочила на другую тему:
— Тетя, выходи лучше за моего классного руководителя.
Тацуру рассмеялась. И это было неожиданно — не думала, что сможет еще вот так хихикать.
— Классный руководитель у нас — субарасии нээ[59]!
Тацуру спросила, чем же так хорош этот классный руководитель.
— Шанхайскими ирисками угощает!
Обняв дочь, Тацуру закачалась вперед-назад, словно деревянная лошадка на карусели: Ятоу — голова, она — хвост.
— А еще, тетя, у нашего классного руководителя ручка красивая.
Тацуру крепко прижала к себе Ятоу. Была полночь. По плану и она, и дети уже должны быть мертвы. Сгребла дочь в охапку, подумала: как хорошо — если б мы умерли, не слыхать мне от Ятоу таких потешных слов. Девочка, оказывается, ищет ей жениха. Семилетняя сваха. Ятоу задрала лицо вверх, сладко улыбнулась беззубым ртом, и у Тацуру, женщины деревни Сиронами, совсем угасло желание умирать.
Через месяц с небольшим Сяохуань сказала, что сегодня в гости придет классный руководитель Ятоу. Тацуру открыла дверь и чуть не прыснула со смеху: оказалось, жених, которого ей сосватали, —
