коснулись ее. Он хотел еще раз, последний раз получить ее тело.

Тацуру сама не заметила, как заснула, убаюканная тихим покачиванием арбузов.

Проснулась от холода, клеенка теперь куда-то исчезла. Огляделась по сторонам, дети тоже пропали, прихватив с собой немало арбузов. Поезд вонзился в бескрайнюю черную ночь и рвался во тьму, еще глубже. Тацуру не знала, ни сколько сейчас времени, ни где она. Зато поняла: все сыграло на руку Чжан Цзяню, все сложилось так, чтобы его план удался, чтобы он разлучил Тацуру с детьми. Ее связь с родиной, с Сиронами, с погибшей семьей Такэути все-таки оборвалась.

Арбузный поезд останавливался и снова трогался в путь, то под палящим солнцем, то под проливным дождем. Много раз Тацуру набиралась смелости, чтобы прыгнуть вниз, и столько же раз собиралась с духом и оставалась в вагоне. Несколько дней она ела одни арбузы, и все ее тело с головы до ног вымокло в красно-желтом соке, растрепанные ветром волосы слиплись и легли на плечи, словно соломенный плащ мино[55]. Голову заполнял вой ветра — звук трения поезда о темноту. Этот звук буравил ее плоть, разбегался по сосудам и улетал прочь с двумя ручейками слез. Она лежала ничком на стылых перекатывающихся арбузах, позволяя этим ненадежным круглым попутчикам швырять себя то вправо, то влево. Много лет назад хунхузы посадили Тацуру в мешок и бросили на спину скачущей во весь опор лошади, но и тогда она не чувствовала такого отчаяния, как сейчас. Лежа на арбузах, она вспомнила про Амон.

Амон, которая рожала в придорожной канаве. Рассыпанные волосы, восковое лицо, мертвенно-бледные губы — такой встречала Амон вечер сентября 1945 года. Она была похожа на гору обагренного кровью мусора: промокшее кимоно, залитые алым ноги, окровавленный ребенок, еще горячий. Она шла, шла, да так и родила на ходу. Едва успев появиться на свет, младенец испустил дух, длинная пуповина свивалась кольцами, как плеть у недозрелой тыквы. Амон никому не давала подойти, оскалившись, кричала: «Вперед! Прибавьте шаг! Не подходите! Не убивайте! Я мигом догоню! Не убивайте — я еще не отыскала мужа с сыном!» Ее ладони были вымазаны кровью, она махала путникам этими ладонями, и только оставив Амон далеко позади, люди понимали, что этот ее оскал, оказывается, был улыбкой. Улыбаясь, она просила пощады: «Не убивайте, я еще не отыскала мужа с сыном!» — облитую кровью руку Амон сжала в кулак и размахивала им вверх-вниз, в такт своему крику: «Впе-ред! Впе-ред!»

И голос ее был похож на звук рвущейся ткани…

Амон, которая позабыла о приличиях. Просто потому. что хотела отыскать своего ребенка.

Так же забыв о приличиях. Тацуру предстала перед сновавшими по станции пассажирами, одетая в черный плащ из рассыпанных по плечам волос и прокисшее, облепленное зелеными мухами платье.

Та станция с полчищами мух называлась Учан. Тацуру не знала, что по пути в Учан у состава несколько раз менялся локомотив. По надвигавшимся высоткам, жилым домам, тесным рядам электрических столбов Тацуру догадалась, что это большой город, даже больше, чем те два, в которых она успела пожить. Арбузы стали разгружать, вагон за вагоном. Скоро доберутся и до нее. Тацуру вдруг вспомнила, что съела, пустила на умывальники и ночные горшки несколько дюжин арбузов. И дети утащили с поезда сотню арбузов, не меньше. А счет за пропавшее добро предъявят ей. Чем докажешь, что не ты их съела, не ты попортила? Чем докажешь, что ты не в сговоре с шайкой, которая орудует у железной дороги? Небось, сбросила им арбузы, а потом разделишь наживу? Тацуру не знала, как в Китае за это наказывают, но ей было известно, что ни в одной стране на такие дела сквозь пальцы не смотрят.

Улучив удобную минуту, она слезла с поезда, а когда рабочие, разгружавшие предыдущий вагон, пришли в себя, Тацуру уже превратилась в пестрый грязный силуэт с растрепанной гривой, который мелькнул в густых клубах пара и тут же исчез. Пар поднялся от прибывшего на станцию пассажирского состава, Тацуру юркнула под него, и пестрое платье с желтыми, красными и зелеными крапинами по белому, вымоченное в арбузном соке, обтерло с вагонного брюха еще и черную пыль, собранную по городам и весям.

Позабыв о тяжелых сумках, люди снова и снова оглядывались ей вслед.

Тут-то арбузная диета и дала о себе знать. От резкого толчка в кишках Тацуру бросило в озноб, шея и руки покрылись гусиной кожей. Она знала, как спросить на китайском про туалет, но не могла разобрать, что ей отвечали, когда наконец понимали вопрос. Все что-то приветливо ей втолковывали, каждый со своим выговором, каждый на свой лад. Тацуру была уверена, что в толпе услышали, как бурлит ее нутро. Прижала руки к животу, согнулась, боясь пошевелиться.

Наконец женщина из толпы схватила Тацуру за липкую руку и быстро повела за собой.

Сидя над выгребной ямой, она вдруг вспомнила, что бумаги-то подтереться у нее нет.

Но добрая женщина и об этом позаботилась — просунула за дверцу листок, весь в чьих-то лицах. С обратной стороны бумага была в известке, верно, ее только что содрали со стены. Перечеркнутые красным[56] люди на бумаге оторопело ждали своего последнего часа. Будь ее воля, она бы нипочем не пустила бумагу с лицами на такое дело.

Когда Тацуру на нетвердых ногах вышла из туалета, к ней шагнули двое в медицинских масках. Она сидела над выгребной ямой достаточно долго, чтобы та женщина поняла: с ней не все ладно. Указывая на Тацуру, она громко о чем-то говорила людям в масках, Тацуру не поняла ни слова. Маски приблизились, оказалось, это женщина и мужчина. Мужчина с чудным выговором сказал, что Тацуру опасно больна и должна следовать за ними. Женщина в маске добавила, что железнодорожный медпункт здесь недалеко, в паре шагов.

Глаза над масками улыбались. Тацуру поняла, что уже послушно идет за ними.

Все лавки в медпункте были заняты стонущими мужчинами и женщинами, еще два пациента лежали на белых кушетках с колесиками. Тацуру завели внутрь, женщина в маске что-то сказала одному из лежавших. Тот согнул колени, и Тацуру усадили туда, где только что были его босые ноги. Не успела сесть, а мужские пятки уже вернулись на место. Пришлось перебраться на пол.

Из внутренней комнаты женщина в маске вынесла градусник, положила Тацуру в рот. С градусником стало спокойнее. Все эти годы у Чжанов температуру заболевшей Тацуру мерили не градусником, а ладонью. Рука Сяохуань