– Успокойтесь, успокойтесь, – спохватился Жорж. – Я вовсе не хотел…

– Зачем же так пугать? – с укором проронил хозяин дома. – Я здесь действительно ради встреч. Но не ради встреч с персами!

Ему пришлось завернуться в клетчатый плед и потребовать у слуг заменить трубку на кальян с яблочным углем, чтобы успокоиться.

* * *

– Чему же ты удивляешься? – издевался дома Джеймс. – Ты же ему фактически очную ставку предложил.

Спутник поделился с Александером кое-какими наблюдениями. Правда, далеко не всеми, и полковник это понимал.

– А вы чем развлекались?

– Побывал в гостях у графини Потемкиной, прелестнейшая дама. Встретил там княгиню Урусову. Ее дочь год назад при дворе могла бы стать очень близка государю и почти достигла цели, но… его величество повернул оглобли обратно в семейное гнездышко. А девица хороша, поверьте мне. Теперь льет слезы.

– Потому что никто замуж не берет? – простодушно осведомился Жорж.

Александер снова засмеялся.

– Нет, женихов толпы. Но она хочет большего. Ее мать очень привержена Англии. Даже зовется здесь «английской княгиней». Если бы дочь стала императорской фавориткой…

– Английской княгиней называют дочь Дашковой Анастасию Михайловну.

– У нее я тоже побывал, – кивнул Джеймс. – Вы что же, полагали, будто я терял время зря?

* * *

Варшава. Начало мая

Александр Христофорович уделял, пожалуй, чрезмерное внимание почте. Работа успокаивала. Тем более в Круликарне, где под каждым диваном роились польские заговорщики! Чтение донесений с приложением копий перлюстрированных писем действовало умиротворяюще.

Одно особенно позабавило. Ходивший под рукой у Веллингтона министр иностранных дел Джорджа Абердина сообщал британскому послу в Петербурге сэру Хейтсбери[72]:

«Наши дела в Персии почти окончены. Только там мы и можем всерьез противостоять русским, не то придется встретить их на берегах Инда. Но пока и Евфрат достаточная преграда. Персы оказали нам неоценимую услугу. Трудно представить, чтобы после случившегося гнев царя не обрушился на эту несчастную страну. При характере, каков есть у северного властелина, трудно ожидать иного исхода, кроме карательного похода на Тебриз и Тегеран. Тогда хватка на Балканах ослабеет, ибо не могут же русские сразу быть повсюду.

Вы спросите: неужели мы приносим Персию в жертву ради Турции? Я отвечу: ни то, ни другое. Если русские увязнут на Кавказе, из их рук выскользнет и Турция, и, возможно, Польша. А Греция и вовсе окажется под нашим исключительным влиянием. Огромное тело этой империи следует как бы охватить огнями со всех сторон, чтобы оно чувствовало, будто его держат и не выпускают, не позволяя вредить соседям.

Ваша миссия в сем благородном деле, как никогда, важна. В прошлом году ходили слухи о возможном возвышении княжны Урусовой. Оно не состоялось благодаря противодействию ряда высокопоставленных персон…»

Бенкендорф поздравил себя с тем, что именно он тогда организовал кордон вокруг возможной фаворитки.

«Но император женат уже давно, – продолжал лорд Абердин, – и когда он обретет отдохновение от семьи, дело времени. Найдите и поддержите эту девушку, любыми средствами верните ее ко двору или хотя бы из Москвы в Петербург. Туда, где его величество имел бы шанс заметить кандидатку. Мать княжны предана Англии, она держит в Москве открытый дом, сейчас в старой столице находятся персы, а с ними полковник Ост-Индской компании Александер. Вряд ли он в восторге от того, что случилось в Тегеране. Его покровитель посол Макдональд уже выразил здешнему кабинету свое крайнее удивление, скажем между нами, больше похожее на неудовольствие, позицией секретаря Уиллока и доктора Макнила, назвав ее “самоуправством”, хотя оба джентльмена действовали не без согласования позиций с нами.

Ост-индцы могут быть опасны и вселить в персов беспочвенные упования на мир, на прощение со стороны царя. Чего допустить нельзя. Уже сами сии извинения нам крайне невыгодны и внушены беззубой позицией Макдональда, по-отцовски привязавшегося к несчастной вдове Грибоедова. Согласитесь, бедная девочка! Еще одна жертва агрессивной политики царя. Ваша задача состоит в том, чтобы княжна Урусова заняла причитающееся ей место и как можно скорее приняла содержание от нашей короны. Она должна разжигать в царе природную подозрительность и гнев против персов. Прощение ни при каких условиях не должно состояться…»

Бери вот такое письмо и прямо сразу показывай государю! Александр Христофорович даже руки потер от удовольствия. Одно дурно: наши чиновники до сих пор не научились как следует вскрывать почту, даже посольскую. Если Хейтсбери заподозрит, что требования из Лондона известны русской стороне… Хотя что он станет делать? Бенкендорф представил постное лицо англичанина – без искры, без задоринки. Старый посланник Эдвард Дисборо что-нибудь придумал бы. А этот тип так и будет точно следовать инструкциям из вскрытого письма. Пока не получит новых.

А вот показать Никсу почту – большой соблазн: пусть знает, кем его считают союзники. Чего хотят и как намерены добиваться. Вернее, через кого. Про англофильство семьи Урусовой Бенкендорф читал впервые. Для него, немца, все московские олицетворяли высокомерие старых родов. Но сколько раз бывало: русский князь готов рубашку на себе рвать от ненависти к остзейцам, облепившим трон. Ан, глянь, рубашка-то из английской бумажной материи. И в голове одна бумага, только газетная, пополам с рассуждениями о вреде французских учителей и древних правах забытых родов. Такой была, к слову, покойная княгиня Дашкова, президентша Академии наук. Таков пушкинский приятель князь Вяземский. Таковы же оказались и Урусовы.

Ну, пусть царь посмотрит.

Александр Христофорович встал и направился прямиком в кабинет императора, не давая себе даже додумать до конца мысль: стоит не стоит показывать? Стоит. Больно, но полезно. Для отрезвления. А то вообразил, что его все за так любят!

Глава 11. Придирки

Варшава

Государь был с цесаревичем Константином в диванной. Хозяин Варшавы курил, вольно развалясь на атласных подушках. Бенкендорф застыл у двери с бумагами в руках, понимая, что сейчас не сможет обратить на себя внимание. Великий князь с детства знал о своем превосходстве и неприкасаемости. Потому и хамил, прикрываясь напускной простотой.

В первый же вечер на приеме, увидев Бенкендорфа в голубом мундире, возопил:

– Фуше или Савари?

Александр Христофорович смутился тем, что его в глаза сравнили с главами французской тайной полиции. Спасибо, Видоком не назвал!

– Савари, – процедил он сквозь зубы. – Тот, по крайней мере, честный человек.

А Фуше он знавал по молодости, в Париже, отвратный тип.

Великий князь всплеснул руками – делано, на публику:

– Ах, да какая разница! – точно показывая, что голубой мундир – мундир доносчика и стирает всякую границу между честным и нечестным человеком.

Это еще ничего. Алексею Орлову[73] круче досталось. На коронации в Москве, во время обеда в Грановитой палате, Бенкендорф заметил, что на приятеле буквально лица нет. Стоит, держится за спинку стула и как будто не знает, что делать дальше.

– Ты чего? – а сам схватил под локоть. Грузный медвежатище, вдруг сердце, ведь не дети уже, всякого повидали.

Орлов повернул к нему невидящие глаза.

– Знаешь, что великий князь мне сказал? При всех. Жаль, говорит, что твоего брата не повесили. Это он о Мише.

Повисла пауза. Оба генерала смотрели друг на друга. Мишель Орлов[74] загремел