Шрифт:
Закладка:
В голову Теллю лезла мысль, что ему Фина не простит сказанного Ханнесу. Теллю эта мысль казалась ненужной, неуместной. Он стряхивал ее, но потом, поняв, как сейчас тяжело и горько жене, принял.
— Что сын? — Телль вскочил с кровати навстречу открывшейся двери.
— Уснул, — машинально ответила Фина. Бросив в мужа полный отчаяния и злости взгляд, она спросила: — Ты зачем рассказал Ханнесу?
— Мы должны быть честными перед ним, — искренне ответил Телль.
— "Мы должны"… Ты не о Ханнесе беспокоился, а о себе. Думал бы ты о сыне — никогда бы так не сказал. "Сын не должен страдать", — вот как думал бы ты тогда.
У Фины от гнева стало другое лицо — с глазами, похожими на иголки.
— Выключи эту гадость, — кивнула она в сторону телеприемника, не отпуская мужа взглядом.
От этого взгляда у Телля резало глаза. Стараясь не смотреть на жену, он шагнул к телеприемнику, нащупал рукой выключатель и повернул его.
— Что нам даст эта честность? — отчаяние Фины сменилось укором. — Что сын теперь будет ждать смерти? Бояться? Мучиться? Ты спроси себя: Ханнесу это нужно?
Тяжесть от разговора с Ханнесом камнем тянула Телля вниз, а от слов Фины еще было и трудно дышать.
— Ты не смог сказать сыну, что сдал учителя, который приходил к нему, но сказал вот об этом. Как?
— История с учителем не касалась Ханнеса… — собрав все силы, начал Телль, но Фина оборвала его.
— Она тебя касалась.
Телль безнадежно кивнул. Фина вздохнула и с сожалением покачала головой.
— Я не думала, что ты так сделаешь.
В наступившей после этих слов тишине стало еще хуже.
Фина села с другой стороны кровати. Сложив руки на коленях, она смотрела перед собой.
— Как нам теперь оставлять Ханнеса одного? А если он с собой что-то сделает? — спрашивала Фина.
Телль готов был разорвать себя на части. Как же он об этом не подумал! Что он за отец, если не в состоянии защитить сына от своей собственной глупости? Какой теперь толк от его честности?
— Тебе, наверное, станет тогда легче? — продолжала Фина. — Может, ты хочешь, чтобы все закончилось именно так?
Страшная, стыдная мысль, которая исподтишка приходила сама собой, которую Телль зарывал глубоко-глубоко и затаптывал, забрасывал сверху всем, что только было в голове, вдруг оказалась как на ладони.
— Нет, — отрекся от нее Телль.
Прежде всего, он сказал это для самого себя.
Фина ничего не ответила. Встав к окну, она плотнее закрыла штору. Потом, обхватив плечи, повернулась к мужу.
— Я поговорила с Ханнесом, — руки Фины опустились вниз и сомкнулись пальцами. — Рассказала, как мы все эти годы бились за него. Чтобы он знал — нам не все равно… И про то, как уехала с Марком, рассказала.
Она на секунду замолчала, посмотрев вниз, и уверенно подняла голову.
— Еще я сказала Ханнесу, что смерть, это просто как переехать в другое место, только — ничего с собой не взяв. Тяжела она для тех, кто остается, а для того, кто уходит, — нет.
— А Ханнес что сказал?
Фина взглянула в сторону мужа.
— Зачем тебе это? — небрежно спросила она. — Ты свое дело сделал.
Травма
После того разговора Фина по пути с работы перестала заходить в магазины. Она возвращалась домой немногим раньше, чем прежде, а покупать продукты приходилось Теллю. И еще — теперь Фина перед сном сидела с Ханнесом, пока тот не засыпал. Она рисовала ему картинки к книжкам, придумывала разные истории. Однажды Ханнес попросил нарисовать дом, где мама, когда была маленькой, жила с родителями. Фина хорошо помнила ту огромную кирпичную коробку в девять этажей, с железной дорогой под боком, мост через которую начинался чуть ли не от самого дома.
Фина с родителями жила на последнем этаже. И лучше всего она помнила небо за окном. Когда Фина смотрела на него, ей хотелось научиться летать — как птицы, как самолеты, которые она там видела. В небе им ничего не мешало. Там не было домов, деревьев, машин, а только облака — большие, мягкие, белее снега зимой. Перед закатом девочка двигала к окну табурет, забиралась на него и, сложив ручки подоконнике, ждала, когда ляжет спать большое красное солнце.
В один вечер Фина нарисовала сыну дом, в другой — квартиру со своей кроваткой в комнате, шкафчиком для игрушек, откуда торчали лапы серого мишки, большим зеркалом в прихожей. Потом несколько вечеров она рисовала то, что видела из окна той своей комнаты. На первом листе у Фины получился закат, на втором — пышные облака, на третьем — ясное, чистое небо. Еще она нарисовала тучи с дождем, на которые смотрит маленькая девочка на табурете. У нее были два хвостика на голове и длинное платье в клеточку с рукавами-фонариками.
— Мама, это ты? — догадался Ханнес, показав на девочку.
Фина кивнула. Сын попросил ее нарисовать еще что-нибудь из детства. Фина согласилась и задумалась. Она представила маму с папой, возвращающихся к ней на том самом вокзале. Тогда бы в ее жизни не было детского дома, длившихся часами унижений, наказаний, злых воспитателей. С родителями жизнь Фины сложилась бы по-другому, но встретила бы она Телля? Не став дальше думать, Фина взяла самый большой лист.
Мама у нее получилась сразу — с большими темными глазами и толстой длинной косой. Отца Фина рисовала долго, несколько раз стирая его фигуру ластиком. Потом она решила отдельно сделать потрет папы. И снова что-то не получалось. Несколько раз, покачав головой, Фина откладывала лист с наброском и брала новый.
***
На работе она хотела взять отпуск, но ей отказали, ответив, что по графику очередь придет только следующей весной. На другой день в перерыве Фине на ногу в столовой упала со стойки самообслуживания небольшая кастрюля только что сваренного супа.
От боли в горящей ноге Фина зажмурилась. Ее посадили на стул, о чем-то спрашивали, что-то советовали, но Фина ничего не слышала. Она не могла думать, смотреть, разговаривать. Была только эта боль.
Чтобы Фина своей ногой не отвлекала других от обеда, к ней не стали вызывать фельдшера, а отвели в медпункт. Осмотрев ожог и посиневший от удара подъем ступни, фельдшер сказал, что перелома, скорее всего, нет. Но, чтобы убедиться в этом, он дал Фине направление на рентген в поликлинику. Еще он обещал, что
