будущего, поскольку ты чиста и светла, хотя ты наивна по-детски. Было бы большой и непродуманной оплошностью с моей стороны доверять тебя Чапосу-Эн. Я же не слежу за ним, чем он там занят. Кто он мне? До него ли мне? Жаль его, конечно. Никто не рождается злодеем, но всякий волен им стать. Он не внял уроку, который получил от меня в своё время. Я мог бы ещё тогда уничтожить его за то, что он поспособствовал трагическому повороту событий, возникнув там, где ему быть не следовало. Но я пожалел его, он был слишком молод, слишком не избалован всей своей предыдущей бедной жизнью и каторжным трудом с самого подросткового периода, и это при довольно обеспеченных родителях. Никто и никогда не любил его, и я — человек далеко не милостивый, но не утративший понимания, а потому и жалости к другим, — только преподал ему урок. Да урок не пошёл впрок. И если он настолько уже перегрузил матрицу своего вероятного будущего свершёнными в текущем настоящем нечестивыми поступками, а возможно, и серьёзными уже злодеяниями, то даже при многовариантной реализации жизненного пути человека, путь Чапоса-Эн только в одну сторону — к погибели. Но самое печальное в том, что прежде, чем он получит по заслугам, он с большой уже вероятностью станет смертоносной угрозой для тех, с кем ещё сведёт его жизнь. С теми, кто в данный момент и знать не знают о его существовании, скрытом от них. И кто-то, или они сами по своему произволу или безволию придут в ту точку своего пересечения с Чапосом, откуда и начнётся непредсказуемое искривление их пути…

У Тон-Ата имелась одна любопытная особенность. Он строил очень длинные предложения, хотя никогда не использовал при этом сугубо научного жаргонизма, используемого высокомерными представителями научных школ как своеобразный код, недоступный простонародью. Даже городя чушь, они остаются во мнении простаков невероятно знающими людьми. Тон-Ат таковым не был. Порой он утомлял затянутостью речей, но всегда был понятен. — Эти путаники, путая свою жизнь, так часто увлекают в свои петли и других, — продолжал он, — А всё потому, что нельзя относиться к жизни как к безделушке. Но ты отчего-то не почувствовала, что и Рудольф опасен для тебя. С тобою будет то же самое, что и с Гелией. Ты должна повзрослеть и набраться духовных сил, чтобы вынести эту… ну, пусть это будет любовь. Иначе всё кончится плохо для тебя. Как ни смешно, моя маленькая дочка-невеста, любит-то тебя как раз путаник Чапос-Эн, чью приставку к имени ты отвергаешь с таким презрением. Чапос-Эн, а не тот, пленивший тебя красавчик ясноликий, чей первый же взгляд едва не сшиб тебя с ног. — И это он знал? Или то была лишь фигура речи?

— Почему? Ведь меня так тянет к нему? А его ко мне.

— Он получит, что хочет и выбросит тебя, когда надоест с тобой играть, как он выражается. А надоест быстро. Тебе нечем будет удержать его. Нет нужных для этого внутренних сил.

— Почему же Гелия держит его? Чем?

— Гелия не хочет держать его. Его держит месть Хагора, который решил отдать ему Гелию, чтобы мстить ей за погубленную Миссию, а тому за свою попранную любовь. Хагор не отец Гелии. Он любит её. Он волшебник, это если в твоём понимании, но он низкий и мстительный. Он не простил Гелию, не простил Землянина. За то, что они растоптали его, Хагора, любовь.

— Землянин? Это кто? О ком ты теперь?

И тут неожиданно Тон-Ат, забыв о вкусном обеде, приготовленным бабушкой, чей насыщенный аромат доносился до нас и вызывал аппетит даже у меня, хотя мне было и не до еды, встал из-за стола и пригласил меня в свой секретный маленький кабинет. Бабушка напрасно гремела посудой и напрасно ворчала нам вслед, что всё простынет. Тон-Ат властным жестом увлёк меня за собой, когда я попыталась, жалея бабушкины затраты, остаться за столом и уже после обеда нам поговорить обо всём. Он же никогда не жалел бабушку, редко и скупо хвалил её за всегдашнее усердие, и если не отчитывал её по случающимся бытовым оплошностям, то без снисхождения отвергал её готовку, если та не была ему по вкусу, уходя всё с тем же спокойным лицом, ввергая бабушку в страдальческое раскаяние. А бабушка очень дорожила своим местом, считая его великим магом и трепеща перед ним, может, и не питая любви, но преклоняясь перед его милостью к себе и к нам, детям-сиротам.

— Разве я перегружена работой, как другие? — спрашивала она у меня, когда я осуждала Тон-Ата за его эксплуатацию бабушки. — Всего-то и дел, приготовить еду одинокому неприхотливому человеку, прибраться в доме, где никто и никогда не мусорит, да и помочь, если нужно в лаборатории. А на делянках с лекарственными растениями я работаю просто из желания подышать благодатным воздухом.

Так и было, поскольку у Тон-Ата были наёмные люди для работы в усадьбе и в лаборатории. Её никто не принуждал, но раз она проявляла усердие, никто и не отговаривал. Готовить же еду он доверял только бабушке и всегда вовремя оплачивал её труды, прибавляя содержание для меня и Нэиля, скромное, но достаточное. Он был нелёгким человеком, сдержанный во всех проявлениях, редко благодушный и всегда отстранённый, всегда где-то пребывающий настолько и далеко от тех, кто рядом. Но я не назвала бы его тяжким или невыносимым деспотом, поскольку он не был таким. Всегда ровный в своём настроении, никому не грубящий, но умеющий повелевать и без слов.

Что такое Кристалл Хагора. Или же кто?

Он никого не допускал до того помещения, куда привёл меня, и даже бабушке не разрешал уборку, принимая там только редких и неизвестных мне посетителей. Резко задёрнул он плотную штору на высоком узком окне, и стало совсем темно. Я успела только рассмотреть пустые стеллажи от пола до потолка, на которых было бы уместным ожидать толстые мудрёные книги или ёмкости с его загадочными порошками, коробки с лекарствами, которыми он исцелял даже тех, кого не умела исцелить медицина Паралеи. Но ничего там не было. Он усадил меня в глубокое мрачное кресло, кожаное и чёрное, вовсе не бывшее мягким и удобным. Наоборот, я ощутила его твёрдую, словно бы деревянную поверхность под собою и невольно заёрзала.

— А это для того, чтобы ты не уснула, убаюканная длинным рассказом, — засмеялся он, поняв моё неудобство, — я тут не девиц с нежными ягодицами привык у себя