ней: «Бабушка, эта грязная девчонка меня бьет».

— Ах, дитя мое, ах, мой ненаглядный… Я знаю, что она змея, но объяснить это тебе сейчас не могу… Что же тебе опять сделала эта негодница? Потерпишь, пока немного не поумнеешь!

Теперь хозяйка дома торжествовала. После пережитых ею стольких мучений она наконец-то одержала победу. Гюльсум была невосприимчивой к обидам и побоям. Однако ее очень задевало такое отношение того, кого она так любила, и, когда девочка видела идиллию во взаимоотношениях между ребенком и его бабушкой, у нее появлялось чувство, будто ей сыпали соль на рану.

Теперь уже она старалась растопить сердце Бюлента, как в свое время делала его бабушка.

— Как тебе не стыдно, дитя мое… Зачем же ты говоришь обо мне неправду? Я твоя няня. Что я тебе сделала плохого? Зачем ты так обижаешь меня? — спрашивала она.

Однако ребенок упрямо твердил:

— Ты грязная… Я тебя не люблю… Ты цыганка.

Бюлент уже поумнел, начал понимать, что к чему. Он слышал от взрослых, как они называли Гюльсум воровкой, невоспитанной, грубиянкой, цыганкой, грязнулей и даже потаскушкой, и все запоминал. А когда девочку время от времени били, он радовался больше всех.

Как и ханым-эфенди, Гюльсум, лежа в постели, долгими ночами размышляла над этим трудным вопросом. И ее сердце ныло. Она искала способы убить свою любовь, но тщетно, и плакала. Наконец в ней проснулась гордость: теперь она старалась не замечать ни ребенка, ни его проделки и вести себя равнодушно по отношению к нему. Но в то же время Гюльсум считала это самой крайней мерой. Однако результат оказался прямо противоположным.

Однажды у Гюльсум немного разболелась голова. Но девочка, которая болела редко, с трудом выносила ее. Она хмурила брови и моргала. Бюлент, который устал забавляться с игрушками в уголке, подошел к ней и плюнул прямо в лицо.

— Не надо, дорогой, я заболела, — сказала Гюльсум.

Когда ребенок увидел, что она рассердилась, он продолжил делать все ей назло. Бюлент долго копил во рту слюну, потом подходил к Гюльсум и со словом «тьфууу» снова и снова плевал ей в лицо.

Девочка наконец вышла из себя:

— А ну-ка, иди играй сам с собой… а не то я тебя сейчас побью, — и прогнала его.

Бюлент тотчас вылетел из комнаты и подбежал к бабушке, которая сидела в углу на подушках и занималась подсчетами.

— Бабушка, иди сюда… Эта грязная цыганка сказала «я тебя побью»! Какое она имеет право меня бить? — начал он.

Дитя волка рано или поздно тоже становится волком. Это значило, что Бюлент понял, что он из благородной семьи, и начал догадываться, что ему не стоит сближаться с Гюльсум!

Ребенок исступленно топал ногами, мотал головой и вопил:

— Бабушка, говорю тебе, иди сюда, убей эту свинью!

Но, как назло, хозяйка дома не могла бросить свои подсчеты. Бюлент приблизился к ней, схватил ее за запястья и резко потянул. Однако тотчас жалобно вскрикнул:

— Ах, моя рука… моя рука! — затем присел на пол и положил левую руку на пол.

Ребенок вывихнул запястье.

Надидэ-ханым от ужаса чуть не упала в обморок.

Бюлента оставили на том же самом месте и в том же состоянии, пока не нашли в Саматье[41] одного армянина-костоправа по имени Шехбаз и не привели его в дом.

Гюльсум, увидев любимца в столь плачевном состоянии, сразу позабыла свои обиды и гордость. Когда она с плачем попыталась протиснуться к ребенку, ее пинками прогнали.

После этого случая Гюльсум и Бюлента разлучили. Им не разрешали ни видеться, ни общаться. Причиной этого ужасного происшествия опять стала Гюльсум. Она и сама поверила в это.

— Ах, ну что я сделала такого, что рассердила Бюлента… Если бы он тогда плюнул мне в лицо! Ведь не умерла бы я от этого, — раскаивалась она.

Первые недели разлуки показались Гюльсум невыносимыми. Словно лисица, она издали следила за ребенком и, когда он оставался один, подходила к нему.

Однако Бюлент теперь боялся Гюльсум и, когда видел, что она направляется к нему, истошно вопил:

— Уйди… исчезни… ты мне все косточки поломаешь!

Равнодушное отношение Гюльсум к Бюленту сначала не воспринималось никем всерьез. Но со временем дело приняло серьезный оборот. Постепенно девочка изгнала Бюлента из своего сердца, так же, как когда-то Исмаила.

Впрочем, с каждым годом в девочке оставалось все меньше человечности. С волками жить — по волчьи выть!

Глава тридцатая

Как-то летом семейство снова приехало в Пендик. Каждый вечер в сосновый лесок, раскинувшийся на берегу моря, на телеге привозили больную. Это была женщина лет тридцати, жена местного мутасаррифа[42]. Она болела тяжелой формой чахотки, и он привозил ее сюда подышать чистым свежим воздухом.

Молодая женщина просила остановить телегу в сосняке и, не слезая с нее, сидела против солнца час-другой, затем возвращалась домой. С ней приезжали еще двое детей и служанка. Одному из детей было лет пять, другому — около семи. На них была дорогая одежда, но, поскольку их мама не могла как следует за ними ухаживать, они походили на сироток: грязные брюки, приспущенные чулки, оторвавшиеся пуговицы, нечесаные волосы.

Их служанка была местной женщиной. Она все время носила черное платье и покрывала голову. Когда дети играли, она, согнувшись, сидела в телеге и, несмотря на то, что вокруг не было мужчин, не считая албанца, продавца халвы, все равно закутывалась в чадру. Иногда, по мере того, как приближалось время возвращаться, служанка поглядывала, не идет ли мутасарриф, лысый, краснолицый, долговязый мужчина лет сорока пяти с черными усами. Он казался довольно красивым. Говорили, что он взял трехмесячный отпуск, чтобы подлечить жену, а потом собирался оставить ее с детьми в Стамбуле и уехать в командировку. Соседи были о нем не очень хорошего мнения. Он совсем не ухаживал за больной, каждое утро под каким-нибудь предлогом ездил в Стамбул и возвращался домой лишь на закате, а иногда и позже. Он смотрел на всех проходящих мимо молодых женщин таким голодным взглядом, что в правдивости сплетен сомневаться не приходилось.

Вероятно, больная женщина тоже это понимала. Несмотря на то что она казалась окружающим утратившей связь с этим миром и начавшей постепенно переходить в мир иной, она все же была не глупой. Лежа в телеге против солнца с полузакрытыми глазами, время от времени она поднимала голову с подушки и оборачивалась, ожидая появления мужа. Когда