По этой причине считать Карибский кризис кризисом демократии довольно сложно. Для этого он кажется одновременно слишком большим и слишком малым. Слишком большим по причине чрезвычайно высоких ставок: если бы случилось худшее, мало что имело бы значение. Преимущества демократии над другими системами правления не играли существенной роли на фоне приближающегося Армагеддона. Ядерный конфликт между США и СССР в 1962 г. не означал бы конца политики, поскольку это не был бы еще конец человеческой расы, а люди по своей природе – животные политические. Однако он означал бы конец политики в том виде, в каком она нам известна. Один Бог знает, что было бы потом.

И точно так же он выглядит слишком малым из-за масштаба события. Кризис занял очень мало времени – всего лишь пару недель с момента, когда американцы обнаружили ядерные пусковые установки на Кубе, до заявления Хрущева о решении их убрать, причем по обеим сторонам в событиях этих участвовало совсем мало людей. Едва ли у демократии было время и место, чтобы сыграть свою роль. Две изолированные политические элиты, потевшие в прокуренных комнатах и пытавшиеся в темноте поймать сигналы другой стороны, вылезли, когда кризис миновал, на свет божий, вздохнув от облегчения, – но разве демократия могла в этом как-то участвовать?

Именно это сочетание ограниченного периода принятия решений и невообразимости последствий, к которым привела бы любая оплошность, превратила Карибский кризис в своего рода тотем, сделав его сюжетом, неизменно притягательным как для режиссеров и писателей, так и для историков или политологов. Приобщившись к нему, вы можете почувствовать разряженный воздух децизионизма, а также уловить серный запах бездны. Это не то место, в которое стоит заглянуть, чтобы обнаружить трескотню и гомон демократии в действии.

И все-таки внешние признаки, как это часто бывает с демократией, обманчивы. Карибский кризис был именно что демократическим кризисом, и он очень удачно ложится в историю, которую я рассказываю в этой книге. Для этого есть три причины. Во-первых, демократия играла определенную роль в разрешении кризиса, но лишь косвенно. Исход не был простой удачей, но в то же время не дотягивал до осуществления целенаправленного плана. Но он в любом случае был победой демократической непредумышленности. Во-вторых, по только что указанной причине, учиться на этом опыте было особенно нечему. Самый простой урок, который можно вынести из успешного разрешения этого кризиса, состоял в том, что демократия – это провиденциальная система правления. Кризис в гораздо большей степени закрепил демократический фатализм, чем внес в него поправки. В-третьих, он не был единственной угрозой демократии, возникшей к концу октября 1962 г. Карибский кризис как своего рода экзистенциальная драма обычно создавал впечатление, что мир на несколько дней задержал дыхание, ожидая, когда ему разрешат выдохнуть. Но на самом деле он не переставал вращаться.

На той же неделе в октябре произошло два других важных кризиса демократии, один в Индии, а другой в Западной Германии. 22 октября, когда президент Кеннеди выступил на телевидении, предупредив американский народ об угрозе безопасности со стороны Кубы, индийский премьер-министр Неру выступил в радиопередаче, чтобы сообщить своему народу, что ему грозит опасность со стороны Китая, и что под ударом находится безопасность Индии как демократического государства. В ночь с 26 на 27 октября, когда Карибский кризис достиг кульминации и основные его участники уже заглядывали в бездну, западногерманский министр обороны Франц Йозеф Штраус дал разрешение провести обыски в редакции журнала «Der Spiegel», чем вызвал крупнейший кризис в короткой истории западногерманской демократии.

Китайско-индийская война, как и дело «Spiegel», не были, в отличие от большого Карибского кризиса, событиями из разряда «пан или пропал», и этим объясняется, почему сегодня о них за пределами стран, где они произошли, вспоминают нечасто. Но оба они, хотя и по-разному, показали некоторые фундаментальные качества демократии, проявляющиеся в моменты кризиса, и то, как эти кризисы оформляют демократические режимы. Мир в 1962 г. не просто выжил. Он еще и заглянул в свое будущее.

Этот раздел посвящен трем кризисам, произошедшим в течение нескольких дней к концу 1962 г. Они были связаны друг с другом, но при этом различались кардинально. В каждом случае демократия вышла из кризиса невредимой. Но во всех этих случаях это не стало поводом для радости. Кризисы 1962 г. попросту показали, что демократия может выжить, и как сложно на этом опыте чему-то научиться.

Умеют ли демократии блефовать?

К началу 1960-х годов представление Токвиля о том, что демократии плохо справляются с международными делами, стало общепринятой догмой, особенно среди интеллектуалов, которые считали себя «реалистами» в области международной политики. Старейшиной реалистов был живший в Америке немецкий эмигрант Ганс Моргентау, который в своем анализе пробелов демократической внешней политики опирался непосредственно на Токвиля. Моргентау доказывал, что демократии не глупы, однако не склонны задумываться. Они не останавливаются, чтобы подумать о том, что делают. Поэтому их, по мнению Моргентау, постоянно бросает то в жар, то в холод: в жар – потому что примитивные народные представления о добре и зле взращивают примитивные и импульсивные суждения; в холод – потому что демократиям сложно изменить свое мнение и сложно приспособиться к новым обстоятельствам. «Если правительство откладывает действия, пока общественное мнение не выскажется, – писал Моргентау, – это означает, что оно вообще бездействует» [Morgenthau, 1960, р. 264]. Необходимо было, чтобы демократии учились международным делам и их реалиям у своих политических лидеров, т. е. демократиями следовало руководить, чтобы они думали о том, о чем нужно думать. Но на тот момент «холодной войны» не было никаких признаков того, что это возможно. Напротив, конфликт вел к созданию отстраненного технократического правительства безо всякого политического видения. Общественное мнение держали в темноте, где оно не могло ничего разузнать.

К другим представителям реалистического лагеря относились Уолтер Липпман и Джордж Кеннан, различия между которыми к этому моменту были почти забыты. Кеннан потратил вторую половину 1950-х годов на исследование и написание монументальной истории катастрофических ошибок Америки, допущенных в понимании большевистской революции 1917–1918 гг. Это была личная неудача Вудро Вильсона, но также неудача самой демократии. Кеннан пришел к выводу:

Причины этой неудачи американской государственности состоят в таких вещах, как недостатки американской политической системы во внешней политике; прискорбное искажение зрения, вызываемое у демократического общества самозабвенной военной истерией; врожденная, философская и интеллектуальная порочность того подхода к мировым проблемам, что стал отзвуком брожений в официальном Вашингтоне; повсеместный дилетантизм в реализации американского курса [Kerman, 1958, р. 471–472].

«Как было бы хорошо, – писал Кеннан далее, – если бы можно было констатировать, что эти