Шумпетер стал международной знаменитостью в 1942 г. благодаря своей книге «Капитализм, социализм и демократия» [Schumpeter, 1976; Шумпетер, 1982], в которой была раскритикована идея, будто демократии способны выбрать любой курс, какой пожелают. Шумпетер доказывал, что не существует такой вещи, как «общая воля», нет никакого «общего интереса». Избиратели на самом деле не понимают, чего они в долгосрочной перспективе хотят; слишком многие из них хотели противоречивых вещей. Демократия, по Шумпетеру, представлялась попросту механизмом для замены одного правительства другим. Инструмент такой замены – выборы – это просто соревнование двух конкурирующих команд бизнесменов, предлагающих избирателям линейку промышленных товаров, из которых они могут выбирать. В этом соревновании выиграют политики, которые предложили наиболее привлекательный товар. Социализм был привлекательнее капитализма. Он обещал безопасность, солидарность, спокойствие. Это были банальные обещания, но это не имеет значения, поскольку демократия – довольно банальный бизнес. Избиратели в обычном случае выберут социализм, поскольку альтернативы слишком сложно продать.

Это был слишком фаталистический подход с точки зрения Хайека, который сам считал себя наследником Токвиля, т. е. тем, кто может пробудить европейскую демократию, заставив ее осознать свою судьбу и дав ей шанс вернуть себе определенный контроль над нею. В отличие от Шумпетера, Хайек принимал демократию всерьез, на ее собственных условиях. Это означало, что ответственность несет большинство, а не бизнесмены-торговцы. Это чрезвычайно опасно, поскольку большинство может наделать глупостей и все испортить. Большая ошибка – полагать, что демократия является чем-то самоценным, ведь она может выбрать неверный путь. Демократия, с точки зрения Хайека, ценна лишь в сочетании с капитализмом. И в этом сочетании она ценна чрезвычайно. Она наделила капитализм политической легитимностью и дала ему поддержку общества. Хайек не хотел капитализма без демократии. Поэтому он стремился найти для них способы сосуществования.

Ответ Хайека заключался в том, что рядом с экспериментальным подходом надо поставить фатализм и попросить демократию сделать между ними выбор. Либо то, либо другое. Демократия, которая приняла решение защищать и сохранять экспериментальный подход, со временем поймет, что не может уступать своему желанию безопасности. Она будет блюсти границы власти большинства. Вот в чем заключался урок, вынесенный Хайеком из Токвиля: демократию можно сохранить только тогда, когда демократические режимы научатся оставлять свое будущее открытым. Альтернатива – это тирания большинства.

Но Хайек видел лишь одну сторону проблемы и одну сторону Токвиля. По Токвилю, существует два источника демократического фатализма. Один – в неумолимом стремлении к равенству условий. Второй – в слепой вере в то, что все всегда не так плохо, как кажется. В 1947 г.

Хайек не считал второй момент опасностью, во всяком случае не для измученных и настрадавшихся европейцев. Он боялся первого – того, что поддержка демократией принципа равенства будет куплена ценой веры в будущее. Он не понимал того, что поддержка экспериментального подхода тоже может оказаться смирительной рубашкой. Демократии, которые делают ставку на будущее, закрывают свои возможности в настоящем. Они теряют способность изменять свои условия. Привязка к долгосрочной перспективе – это тоже своего рода близорукость. Демократии, лелеющие взгляд в будущее, не поймут, в чем ошибаются, пока не будет слишком поздно.

Хайек признавал, что он требовал чего-то невероятно сложного, ведь для демократического самоконтроля нужно героическое воздержание. Однако он говорил так, словно это очень просто. Все, что нужно демократиям, – так это оградить себя от искушения. Если демократии будут знать, насколько сложен самоконтроль, они захотят избежать риска его применения. Образ, которым резюмируется все то, чего хотел Хайек и который часто применяли и он сам, и его последователи, – это история Одиссея и сирен. Хайек признавал, что демократия должна быть капитаном своего корабля: если им управляет кто-то другой, значит это на самом деле не демократия. Но путь вперед чрезвычайно опасен. Со всех сторон слышалась сладкая песнь о безопасности: «больше никаких опасностей, никаких рисков, – напевали сторонники планирования, – только придите к нам». Поэтому очень просто было направить корабль на скалы. Хайек хотел, чтобы демократия узнала, как привязать себя к мачте, чтобы воспротивиться социалистической песне сирен. Вот какого самопознания он искал – знания о нашей собственной тяге к искушению.

Это соблазнительный образ. Но в то же время неверный. Во-первых, никто никогда не привязывает самого себя к мачте; чтобы этот метод работал, должен быть тот, кто привяжет вас, а потом отвяжет[42]. Любая демократия, которая привязывает себя, может и отвязать себя. Демократия, которая голосует за конституционные сдержки, сбалансированные бюджетные требования или же за ограничение государственных расходов, может все это отменить все тем же голосованием. Во-вторых, Одиссей знал, где опасность – на скалах, которые были прямо по курсу. Он мог приказать своей команде связать его руки на время, когда он мог поддаться искушению и когда они не должны были слушать его отчаянные просьбы развязать его. Как только корабль удалился от сирен и их пения больше не было слышно, они могли освободить его, а он – снова взять на себя командование. Но когда демократии действительно окажутся вне досягаемости искушающих их сил? Когда их можно будет развязать?

Один из возможных ответов – никогда. Это может означать, что демократии должны создать некоторые постоянные сдержки, ограничивающие правление большинства и защищающие рыночные свободы. Один из способов решения этой задачи заключался в возвращении к традиционному золотому стандарту, который многие (включая Хайека) по-прежнему считали последней защитой от демократической недисциплинированности. Также новые демократии Европы могли бы научиться на примере основания США как государства, в котором для сдерживания правления большинства были созданы специальные конституционные меры. Хайек хотел, чтобы европейские демократии последовали примеру Америки – он разделял взгляд своего героя Актона, который однажды написал: «Мы создали гарантии для защиты демократии, но не создали гарантий для защиты от нее – и в этом отношении Америка нас обогнала» (см.: [Acton, Baron, 1904]). Однако создать гарантии для защиты от демократии – не то же самое, что научить демократию ограничивать саму себя. Постоянно действующие предохранительные меры означают недостаточную веру в способность демократии распознавать опасности, которые ее ожидают.

Другая возможность состояла в том, что демократию нужно ограничивать лишь в кризисной ситуации. Такой кризис в 1947 г. был очевиден. В этот момент европейские демократии, страдавшие от контузии, слишком близко подошли к скалам, чтобы их можно было предоставить самим себе. Когда у Хайека было более оптимистичное настроение, он, казалось, сохранял и эту возможность: если европейские демократии останутся на плаву, со временем они смогут решать за себя, когда они могут безопасно прокладывать собственный курс, а когда должны быть ограничены. И в этом Хайек