Шрифт:
Закладка:
Второй залп нижегородцев показал, что четыре пули прошли мимо цели и нужен ещё один залп. Снова потянулись минуты на заряжание, и грянул третий залп. Теперь все нижегородские мишени были поражены. Москвичи при этом только успели зарядить третий раз, и, что самое печальное для Малинина, одна мишень оказалась не пробитой. Но ждать четвёртого залпа москвичей не стали. Князь Бутурлин прекратил состязание: и так всё было ясно.
– А хитёр ты, княжич, вон каку штуку придумал, я-то сразу не понял. Молодец, отрок, отпишу отцу, что зело разумен растёшь, а своих стрельцов теперь и так тоже тренировать стану. Хитро!
И в третьем испытании всё повторилось: самые точные стрельцы из арбалета – у княжича, самые плохие – у Малинина, нижегородцы же посредине.
А в конце стрельцы Пожарского продемонстрировали кидание ножей на меткость и взбирание на отвесную трёхсаженную стену с помощью кошки и верёвки. Нижегородцы попытались это повторить, но только болтались на верёвке, не в силах высоко подняться.
– Уделал ты меня, Пётр Дмитриевич, – довольный всем увиденным, обнял княжича воевода. – Под орех разбил старика, полная у меня конфузия. Но ведь и мои стрельцы, как кутят, превзошли москвичей. Что скажешь, сотник?
– Я ведь этих стрельцов хорошо знаю, они почти все из моей сотни. В сотне были самые неопытные, а теперь поди совладай с ними… – И сотник уныло махнул рукой.
– Василий Матвеич, ты пришли сюда десяток стрельцов, каких выберешь, будут мои вместе с ними заниматься, смотришь, и подтянутся, – предложил Пётр.
– Где же они у тебя жить будут? Каждый день из Нижнего не наездишься.
– Я завтра ещё двадцать домов закладываю, дабы пополнение поселить, заодно и для твоих стрельцов дома выделю. Пусть живут и учатся, – успокоил его Пожарский.
– Добро, быть по сему! Ну а теперь веди в храм свой, хвастай.
Василий Полуяров, которого княжич именовал немецким словом «агроном», остановил возок у дома Фомы Андронова и пошёл на двор. Это была обычная поездка по крестьянам, у которых должны были народиться телята. Телята были ещё не от лучших производителей, что удалось собрать по всей губернии Василию, а самые обычные телята, непонятно от кого. Интерес они будут представлять лишь через год, но занести новорождённых в списки нужно. Порядок.
Ещё двор Андроновых был поставлен Полуяровым, по приказу княжича, на особый учёт. Один раз, с месяц назад, объезжая дворы и проверяя содержание скотины, агроном увидел, что у Фомы навоз из коровника два дня не убирался, а жена ходит с синяком под глазом. Тогда Полуяров засветил крестьянину такой же синяк, как и у жены, чтобы той не обидно было, заставил при нём очистить коровник и предупредил, что если такое повторится ещё один раз, то, по приказу княжича, Фоме отрежут уши.
И вот этот день настал. Жена Андронова выбежала встречать Василия с новым синяком, а сам Фома валялся в сенях нового дома прямо на полу и был пьян. Ладно, решил Полуяров, уши так уши. Ни слова не говоря зарёванной бабе, он развернулся и уехал в Вершилово. Там он нашёл пана Янека и взял с собой для поддержки одного из стрельцов – Ивана Пырьева, тот как раз с ляхом упражнялся на саблях. По дороге Полуяров рассказал воинам, зачем они ему понадобились.
– Точно ли сказал Пётр Дмитриевич на второй раз уши обрезать? – уточнил Пырьев.
– Сам подумай, стрелец, стал бы я такое над человеком творить, если бы не получил распоряжение от княжича? – успокоил стрельца агроном.
– Человек понимает с первого раза, а этот холоп заслужил, значит, раз ему неймётся, – констатировал лях.
В доме у Фомы ничего кардинально не изменилось, разве что на причитания побитой жены вышла пара соседок. Стрелец с ляхом споро вытащили на улицу тушку пьянчужки и, раздев до пояса, окатили ведром колодезной воды. Андронов заворочался и стал продирать глаза. После второго ведра он уже начал «вязать лыко». Когда же до него дошло, что сейчас будут делать с ним эти «изверги», то Фома во мгновение ока протрезвел. Он начал кататься в ногах у Полуярова и просить простить его ради бога, пожалеть малых детушек.
– Вот мы и хотим пожалеть твоих детушек, а то ты их пропьёшь ещё! – Полуяров схватил мужика за всклокоченные волосы и поставил на ноги.
Ещё по дороге они договорились, что Полуяров и Пырьев держат мужика сзади за локти, а пан Заброжский отрежет тому левое ухо. Отрезать сразу оба не решились.
Так и поступили. Мужичка прижали, а пан Янек своим кинжалом споро отчекрыжил пьянчужке левое ухо. Потом сходил к саням, принёс оттуда в кувшинчике хлебное вино и промыл рану, как учил Пожарский, наложил повязку и только после этого отпустили обделавшегося и воняющего уже Фому.
– Если ещё один раз выпьешь хоть одну каплю хмельного, хоть пива, хоть мёда, и ударишь жену, то выколем глаз один и охолостим, как мерина, – пообещал на прощанье пан Заброжский, и троица уехала.
Соседки же побежали передавать мужьям последние слова страшного ляха, да и всю экзекуцию. Народ крестился и со страхом косился на погреб, где у многих хранился жбан с медовухой.
Пётр Пожарский колдовал над бумагой. Помощников у него было двое. Два пацана по двенадцать лет. Если про хрусталь и фарфор Пётр знал всё, про сыр – кое-что, то про изготовление бумаги только то, что прочёл в одной из книг про попаданцев. Ни времени, ни процентов, одни общие фразы.
«Спименты» длились уже третий месяц. Бумагу-то он получил. Только писать на ней «Пурецкая волость» было рановато. Теперь же, с появлением белой глины, ситуация кардинально менялась. Бумага стала гораздо белее и более гладкая на ощупь. До тех листов, которые можно было купить в любом книжном магазине в будущем, разумеется, его поделке было ещё очень далеко. Получившаяся бумага больше походила на не очень хороший ватман времён его молодости.
Сейчас они испытывали новые пропорции, добавив в кашицу ещё больше глины и всыпав пригоршню очень мелко истолчённой скорлупы яиц. Посмотрим через несколько дней, что получится.
Прервал княжича осторожный стук в дверь.
– Кто там, заходи, – окликнул Пётр скребущегося просителя.
– Разреши, князь-батюшка! – В лабораторию, организованную в пристройке к его терему, вломились пятеро мужиков. И сразу бухнулись на колени.
– Не погуби, отец родной, не холости сынка моего Петьку, у него ведь один всего мальчонка, да и тот хворый! – Один из просителей обхватил сапоги Пожарского и не отпускал их.
Пётр узнал просителей. Это были бортники. Мужика же, что сейчас обнимал его сапоги, звали, кажется, Сидор Косой. Ничего было не понятно. Холостить – это значит кастрировать. Только вот почему Сидор решил, что Пётр собирается кастрировать его взрослого сына, и где этот сын сейчас? Зато, служа в армии, бывший генерал выработал привычку: если ты чего-нибудь не знаешь, а начальство с тебя спрашивает, отвечай так, чтобы начальство ни за что не догадалось о твоём неведении. Сейчас ситуация была схожей. Ну, поехали.
