Шрифт:
Закладка:
— Вы — верующий? — голос Сени стал глуше.
— Не знаю. Но с некоторых пор я стал задавать вопросы самому себе. Это неспроста. Я старею, я обращаюсь к чувству… Вам не понять.
— Знаете, Остап Ибрагимович, я только раз был на еврейском кладбище. Несколько лет назад, в Белорусии. Мне захотелось понять этот… свой народ. У входа меня схватили за руку и не пускали. Оказалось, я без шляпы. Выручил один из хасидов. Он дал мне свою запасную крохотную ермолочку. Все шли к могиле одного цадика, святого человека, умершего сто лет назад. Темная каменная камора, керосиновые лампы, на гробе ящики с песком, куда воткнуты свечи. В трех громадных ящиках лежали тысячи записок, и такой стоял плач, такие стенания, что сделалось страшно. Вообще, евреи умеют поплакать… Я вам расскажу сейчас то, чего никому не рассказывал.
Иногда мне снится сон. Мне снится, что я сын раввина. Меня охватывает испуг. Что же мне теперь делать, мне, сыну служителя одного из древнейших религиозных культов?
Как это случилось? Ведь мои предки не все были раввинами. Вот, например, прадед. Он был гробовщиком. Гробовщики считаются кустарями. Не кривя душой, можно поведать комиссии по чистке, что я — правнук кустаря.
— Да, да, — скажут в комиссии, — но это прадед. А отец? Чей вы сын?
Я сын раввина.
— Он уже не раввин, — говорю я жалобно. — Он уже снял…
Что он снял? Рясу? Нет, раввины не снимают рясы. Это священники снимают рясу. Что же он снял? Он что-то снял, он отрекся, он отмежевался от своего бородатого быта, с визгом и ревом он порвал связь с божеством и отказал ему от дома.
Но я не могу точно объяснить, что снял мой отец, и мои объяснения признаются неудовлетворительными. Меня увольняют.
Я иду по фиолетовой снежной улице и шепчу сам себе:
"… И совершенно прав был товарищ Крохский, когда… Скажи мне, с кем ты знаком и я скажу тебе, кто ты… Яблочко от яблони недалеко падает…"
Совершенно прав был председатель комиссии товарищ Крохский. Меня надо изжить. Действительно, давно пора.
Я поеду домой, к отцу, к раввину, который что-то снял. Я потребую от него объяснений. Какой он все-таки нетактичный человек! Ведь сколько есть профессий. Он мог бы стать гробовщиком, как мой прадед, наконец, он мог бы сделаться пролетарием умственного труда, бухгалтером. Разве уж так скверно было бы работать за высокой конторкой, сидеть на вращающемся винтовом табурете? Зачем было лезть в раввины? И как он не понял, что совершенно неэтично рожать сыновей, сыновей раввина! Я поеду к нему. Будет крупный разговор.
Блудный сын возвращается домой. Блудный сын в толстовке и людоедском галстуке возвращается к отцу. Стуча каблуками, он вбегает по лестнице из вареного мрамора на четвертый этаж. Он меланхолически бормочет:
— Я живу на четвертом этаже, там, где кончается лестница.
Он притворяется. Он не меланхоличен, а взволнован. Сын не видел отца десять лет. Он забыл о предстоящем крупном разговоре и целует отца в усы, пахнущие порохом и селитрой.
Отец тревожно спрашивает:
— Тебе надо умыться? Пройди в ванную.
В ванной темно, как десять лет назад, когда вылетевшие стекла заменили листом фанеры. Ничего в отцовской квартире не изменилось за десять лет.
В темноте я подымаю руку кверху. Там была полка и лежало мыло в эмалированной лоханочке. Рука встречает полочку и находит мыло.
Зажмурив глаза, я могу пройти по всей квартире, не зацепившись, не ударившись о мебель. Память убережет меня от столкновения со стулом или самоварным столиком. Закрыв глаза и лавируя, я могу пройти в столовую, взять налево и сказать:
— Я стою перед комодом. Он покрыт полотняной дорожкой. На нем зеркало, голубой фарфоровый подсвечник и фотография моего брата, которого в училище звали Радж. Он был толстым мальчиком, а тогда толстых называли Радж. Что же касается самого Раджа, то это был слон.
И, открыв глаза, я увижу комод, дорожку, подсвечник и фотографию…
Здесь, в квартире, корабельный быт. Мебель словно привинчена к полу, установлена раз навсегда. Отец стоит рядом со мной, поправляя пороховые усы. Отчего у него усы пахнут порохом? Он ведь не полководец и не севастопольский герой — он раввин, неэтичный служитель культа и к тому же двуличный, лицемерный человек. Разве он перестал верить в бога? Да нет же. Пришел однажды домой, вздохнул и сказал:
— Меня душат налоги. 17 рублей в месяц за электричество. Это грабеж.
И снял рясу, то есть не рясу, а вроде этого. Простое дело — электричество победило религию.
Но мне-то ведь это не помогло. Я остался сыном раввина. Победа клозетной электрической лампочки над вседержителем нисколько мне не помогла.
Такого отца надо презирать. Но я чувствую, что люблю его. Что из того, что его усы пахнут селитрой! Ветчина тоже пахнет селитрой, и никто, однако ж, не требует, чтобы она водила полки в бой.
У моего отца шестидесятилетние аметистовые веки и шрам на левой щеке, не сдвинувшийся с места корабельный шрам.
Позор, я люблю раввина!
Сердце советского гражданина, гражданина, верящего в строительство социализма, трепещет от любви к раввину, к бывшему орудию культа. Как могло это произойти? Прав был товарищ Крохский. Яблочко, яблочко, скажи мне, с кем ты знакомо, и я скажу тебе, кто тебя съест.
Ужас, отец мой — яблоня, раввин с лиственной бородой. Мне надо отмежеваться от него, но я не могу. Нет, не будет крупного разговора, я слишком люблю своего отца. И я только спрашиваю:
— Зачем, зачем ты был раввином?
Отец удивлен. Он смотрит на меня с нежной тревогой и говорит:
— Я никогда не был раввином. Тебе это приснилось. Я бухгалтер, я герой труда.
И он грустно трогает рукой свои пороховые усы. Сон кончается мотоциклетными взрывами и пальбой. Как хорошо быть любящим сыном, как приятно любить отца, если он бухгалтер, если он пролетарий умственного труда, а не раввин.
— Из этого надо сделать оргвыводы, — сказал Остап. И, подумав, добавил. — Выпить!
Он и не подозревал, что эта стопка водки буквально свалит его с табурета.
— За вашего папу-раввина!
На третьем, заключительном глотке, Остап услышал слова Сени.
— Мой папа — граф Средиземский!
Вставать с пола Остап не спешил. Его почти осмысленный взгляд и
