Еще через год епископ Иркутский Георгий стал архиепископом Владивостокским и Приморским…

Однако брежневская машина власти мало чем отличалась от хрущевской и также стремилась поставить Церковь под свой контроль. И местные власти, правильно поняв политику центра, начали новые гонения: запрещалось посещение церквей детям; родителям, окрестившим своих детей, это грозило увольнением с работы; проповеди церкви не должны были выходить за рамки пересказа евангельского чтения; паспортные данные венчавшихся или крестившихся в храмах передавались в соответствующие органы…

И людские роднички, питавшие храмы, постепенно вновь стали иссякать.

Каждый раз, выходя на проповедь, владыка Георгий начинал с того, что просто улыбался людям. И ждал, когда теплота ответных улыбок обуяет весь храм. И уже после этого говорил людям то, что было в умах у всех. Его «учительское слово» передавалось из уст в уста, переписывалось, пересылалось по другим районам края. Он стал тем самым барометром жизни своих прихожан, по которому они сверяли свое ощущение времени, свою совестливость и чистоту сердец, наконец. Сила этого слова вскоре долетела и до Москвы…

В КГБ навели справки о проповеднике. Нашли закрытое дело об «иркутском золоте» и тут же взяли на контроль каждое его передвижение по краю.

А он, как заботливый отец, хлопотал об отдаленных приходах, всеми силами стараясь сохранить церковь на селе. Кому-то на всю зиму дров пришлет, где-то новые печи в храме поставит за счет епархии, а тем, кто работал в труднодоступных районах, покупал и передавал машины, необходимые для выполнения насущных треб…

Зная о его неустанных трудах, Московская Патриархия уже в свою очередь решила приблизить архиепископа к себе, дабы уберечь от возможного ареста, что на местах тогда делалось практически без суда и следствия.

И вот поезд Иркутск-Москва подошел к московскому перрону. До назначенного вызова в Патриархию оставались еще целые сутки…

Первым делом архиепископ Георгий пошел в ближайший же храм, где в ожидании начала службы склонился на колени перед своей любимой с детства иконой, на которой был образ Пресвятой Богородицы «Умиление».

В таком молитвенном состоянии его и находит вошедшая в храм женщина.

– Батюшка, мне бы исповедоваться. Столько лет камень на сердце лежит…

И заплакала.

– Подождите немного. Возможно, что кто-то из священников уже пришел. И к вам сейчас подойдут… Постойте здесь и никуда не уходите.

И она, как подрубленная, также опустилась на колени перед образом «Умиление» Пресвятой Богородицы.

Архиепископ заглянул в алтарь и служебные помещения и понял, что никого из братии храма еще нет… Да оно и понятно. На часах было только 7 часов утра.

Тогда он сам вошел в алтарь и взял, что потребно для совершения чина исповедования, а затем поставил рядом со склоненной женщиной переносной аналой, стал вычитывать необходимые молитвы…

А потом женщина начала говорить…

От услышанного у монаха закружилась голова.

А когда он разрешил ее грехи, если это можно было назвать грехами, а женщина ушла, то уже он сам опустился на лавочку, что стояла у одной из сторон, и долго сидел в задумчивости, не замечая ни входивших в храм людей, ни того, что началась служба…

По окончании Божественной литургии он сразу же поехал в Загорск, в дом к матушке Марфе.

– Мир дому вашему… – сказал Георгий, входя в знакомый ему дом.

Сильно постаревшая Марфа уже почти ничего не видела, но сложила ладони под благословение:

– Благословите, владыко!

– Матушка Марфа, ты кого тут владыкой-то назвала? Неужто не признала любимого крестника?

– Не сбивай меня, Георгий, старую, я и сама уже по старости лет путаюсь. Но, как сказано, кесарю – кесарево, а Богу – Богово… Так что пока ты в этом облачении, то уж будь любезен, благослови свою крестную…

Георгий уставным движением рук перекрестил родную тетку, а после уже опустился перед ней на колени и обнял.

А она не сдерживала слез от радости встречи с тем, кого все и давно уже считали погибшим на фронте.

Потом они выпили целых два самовара чая, и Георгий все говорил и говорил о тех годах, когда под сенью монашеского благословения он с радостью восстанавливал храмы и монастыри, творил добро, сеял семена христианской любви и даже рисковал жизнью, вступая в поединки с силами зла, а потом еще, Христа ради, отсидел несколько лет в тюрьме…

– Не утомил ли я тебя, матушка, своими рассказами?

– Нет, только сил прибавил, кто бы мог подумать, что так сложится твоя судьба… Кстати сказать, по тому свидетельству о твоем крещении мне удалось-таки выправить тебе паспорт и прописать в этом доме еще в самом начале войны. Так что свой угол у тебя в Москве уже имеется. Из-за этой прописки, уже по линии милиции, тебя в 1944 году разыскивали по поручению какого-то человека из правительства… Но так как ты сам не писал, то посчитали тебя без вести пропавшим… И уже в конце войны я нашла официальное извещение в газете о том, что ты награжден боевым орденом… Этот орден мне привез тот самый человек, которого ты когда-то спас, вытащив из ледяной проруби. Что тут в тот день творилось, полгорода оцепили. Соседей в свои дома не пропускали. Я потом, как царская особа, неслыханным почетом в городе пользовалась. Ну да что я о себе да о себе. Ты ведь приехал ко мне потому, что у тебя появился вопрос, который ты сам не хочешь разрешить… И решил все перевалить на мои старческие плечи… Ну что тебя ко мне привело, только без утайки…

– Сегодня утром в храме ко мне подошла женщина и, опустившись на колени, попросилась на исповедь. Это была Нелли, которая все эти годы, оказывается, продолжала любить меня и у нее наш уже двадцатилетний сын – Максим… Она совсем недавно от своего отца узнала, что донос на меня в начале войны написал Ростислав, и с помощью отца они сфабриковали дело о моих контактах с врагами народа… А ведь она верила ему и прожила с ним вместе почти двадцать лет…

– Что еще?

– Завтра утром Священный Синод примет решение о сроках моей хиротонии в митрополита Зарайского,