Поднимаешь светильник над головой, и от него получаются танцующие тени на стенах. Вот идешь вверх по лестнице, в спальни, вот шатаешься по коридорам, вот опять спускаешься вниз и, вернув светильник на место, выскальзываешь на улицу через открытую дверь.

Как приятно замешкаться на крыльце и еще хоть на минутку предаться грезе. Как быть с теми людьми, что живут в этом доме? Ему почудилось, будто он знает: в одной из комнат там, наверху, спит молодая женщина. Что, если она и впрямь лежит в постели и спит, а он взял да и вошел бы к ней — что тогда?

Возможно ли, чтобы были в мире — впрочем, с тем же успехом можешь сказать: в мире фантазий, а настоящим живым людям, наверное, никакого времени бы не хватило, чтобы возвести такой мир, — но возможно ли, чтобы в мире не было, в этом мире твоих фантазий не было людей, которые и в самом деле тонко чувствуют, не было людей, которые и в самом деле чуют запахи, смотрят в оба, пробуют на вкус, пробуют на ощупь вот этими самыми пальцами, слышат собственными ушами? Мне остается о таком мире только мечтать. Вечер еще только начался, и еще несколько часов не надо будет возвращаться в здешнюю заплеванную гостиницу.

Однажды на этом месте может вырасти мир, населенный живыми людьми. Тогда настанет конец всем этим напыщенным речам о смерти. Люди будут брать жизнь твердой рукой, словно наполненную до краев чашу, и нести, покуда не придет время одним легким движением отшвырнуть ее в сторону. Они поймут, что вино создано для того, чтобы его пить, пища — для того, чтобы ее вкушали, а она питала тело, уши — чтобы слышать любые звуки, и глаза — чтобы видеть любые вещи.

Каким неведомым чувствам суждено развиться в телах таких людей? Что ж, совсем не исключено, что та молодая женщина, точно такая, какую Джон Уэбстер так старался силой своего воображения воплотить в явь, что в такие вот вечера такая вот молодая женщина может тихонько лежать в постели в комнате на верхнем этаже в одном из домов, что высятся вдоль темной улицы. Входишь в дом через открытую дверь, берешь лампу и отправляешься к ней. Можешь даже представить себе, что и лампа тоже — воплощение красоты. На ней есть маленькая петелька, в нее можно просунуть палец. Ты носишь лампу на пальце, будто кольцо. Ее крохотный огонек мерцает во тьме, будто драгоценный камень.

Поднимаешься по лестнице и осторожно входишь в комнату, где лежит на постели женщина. Держишь лампу над головой. Ее свет проникает в твои глаза, им наполняются глаза женщины. Долго и протяжно движется время, пока двое глядят друг на друга.

Время звучать вопросу: «Для меня ли ты? Я — для тебя ли?» Люди испытывают новые ощущения, множество новых ощущений. Люди смотрят во все глаза, слышат собственными ушами, раздувают ноздри. Глубоко запрятанные, невесть где похороненные ощущения тела тоже являются на поверхность. Теперь люди способны одним невесомым движением принимать или отвергать друг друга. Нет больше этой медленной голодной смерти, подстерегающей мужчин и женщин. Нет нужды проживать долгую жизнь, за которую выдастся познать, и то едва-едва, лишь пару отблесков позолоченных мгновений.

Было что-то в этих фантазиях столь близкое, столь тесно связанное с его свадьбой и со всем тем, что случилось после свадьбы. Он пытался объяснить это своей дочери, но это было так трудно.

Однажды вышло так, что он вошел в комнату на верхнем этаже, а там была женщина, она лежала прямо перед ним. Нежданно, неожиданно в его глазах возник вопрос, и в ее глазах он встретил нетерпеливый, стремительный ответ.

А потом — пропади оно пропадом, как же трудно объяснить толком! Как-то, Бог весть как, прозвучала ложь. С чьих уст она слетела? Они с женщиной вместе дышали ядом. Кто изрыгнул облако ядовитого пара в воздух той спальни на верхнем этаже?

В своих мыслях молодой человек без конца возвращался к этой минуте. Он бродил по улицам чужих городов и все думал о том, как бы войти в эту комнату на верхнем этаже, в эту комнату, где женственность открывается тебе по-новому.

Потом, намного позже, он возвращался в гостиницу, садился к столу и часами строчил письма. Ясное дело, он никогда не описывал то, что являлось ему в фантазиях. О, если бы только у него хватило духу! Если бы только он знал как!

А он занимался тем, что писал слово «люблю», опять и опять, придя почти что в отупение. «Я ходил гулять и все думал о тебе, и как же я любил тебя. Я видел дом, он мне понравился, и я думал, как мы могли бы быть мужем и женой и в нем жить. Прости меня, что я был таким криволапым ослом в тот раз, прости. Дай мне еще один шанс, и я тебе докажу, что мое „люблю“ — не пустой звук».

О, какое предательство! В конечном счете Джон Уэбстер сам отравил воду в колодцах истины, из которых предстояло напиться ему и женщине на дороге, ведущей к счастью.

А он о ней нисколько не думал. Он думал о той удивительной, таинственной женщине, что лежит в спальне на верхнем этаже в том городе в стране его грез.

Все полетело под откос, и ничего уже было не исправить. Однажды от нее пришло письмо, и он, отослав ей еще без счета новых писем, отправился к ней повидаться.

Сначала была неловкость, потом пришло время сделать вид, что прошлое позабыто. Они вместе гуляли под деревьями в незнакомом городе. Потом он писал еще письма и еще раз приезжал к ней. И однажды вечером предложил ей выйти за него замуж.

Ох, пропади оно пропадом! Он ведь даже не обнял ее, когда задавал ей этот вопрос. Вся эта минута была пронизана страхом.

— Давай лучше… только не теперь,