Шрифт:
Закладка:
— Да, да… Да, да…
Его неподвижные глаза были обращены на меня, но я знала, что он ничего не видит. Никулка, который обычно относился ко мне и Марийке чуточку иронически, на этот раз внимательно слушал меня.
Прошедшей зимой Никулке минуло двадцать лет. На первый взгляд он выглядел крепким, широкоплечим парнем с редким пушком еще никогда не бритых усов. Но чем больше я смотрела на его лицо, тем больше что-то беспокоило меня. Почему Никулка все время отводит свой взгляд в сторону и не смотрит в мои глаза? Почему он вялый и скучный, будто рыба, выброшенная на песок? Еще год назад он был розовощеким, пышущим здоровьем юношей, а теперь я видела бледное, одутловатое лицо со странными лиловыми мешками под глазами. Наконец я не удержалась и спросила:
— Ты болен, Никулка?
Он криво усмехнулся:
— Почему ты так подумала?
— Не знаю, уж очень ты какой-то нечесаный…
Он снова усмехнулся:
— Гребешок потерял.
Дедушка вздохнул:
— Ему не гребешок надо, а хорошую палку!
— Не обижай его, пюрыс-ики, — заступилась я за брата, — я подарю ему гребешок.
— И все-таки Никулке нужна палка! — упрямо повторил дедушка.
После завтрака я убрала чум, постирала белье дедушки и Никулки — провозилась до самого обеда. Развешивая белье, я заметила, что Кирка со своими родителями живет в соседнем чуме. Соседи сидели перед чумом у котла, в котором варились дикие утки. Мне было отчетливо слышно, как отец Кирки, разламывая утку, сказал жене:
— Анэ — хорошая девочка!
Это было очень приятно услышать, и я почувствовала, что краснею.
— Анэ хорошо учится. Она ровесница Кирки, а уже перешла в восьмой класс, — ответила ему жена.
— Кирка два года сидел в пятом! — вздохнул бригадир.
— Ну и пусть! — услышала я голос Кирки. — Что девчонкам делать, как не получать пятерки? А я ползимы охотился!
— Это правда, Кирка хороший охотник, — сказал отец.
Через час я случайно встретилась с Киркой.
— Кирка! — окликнула я его.
— Уж очень ты задаешься! — бросил он и, не останавливаясь, пошел дальше.
Я немного растерялась. Откуда он взял, что я «задаюсь»?
А еще через час мы снова встретились на берегу реки.
— Кирка… — начала было я, но он оборвал меня:
— Чего ты привязалась ко мне, «хорошая девочка»? — Глаза у Кирки были колючие и злые. — Если ты такая хорошая, взяла бы и научила работать своего Никулку!
— Разве Никулка плохо работает? — удивилась я.
— Плохо работает? — рассмеялся Кирка. — Он просто никак не работает! Самый главный лентяй в бригаде!
Мое сердце сжалось, и я почувствовала, как мое лицо покрывается краской стыда.
— Ты врешь, Кирка! — крикнула я.
У меня закружилась голова. Кажется, это длилось всего несколько секунд. Помню, как кедры и пихты поплыли мимо моих глаз все быстрей и быстрей. Потом все сразу стало на свое место, я открыла рот, чтобы спросить о чем-то Кирку, но он уже исчез.
Со всех ног я бросилась в наш чум.
Никулка, разметавшись, лежал в постели и негромко похрапывал.
Я довольно грубо растолкала брата. Он замычал, открыл глаза и приподнялся на локтях.
— Анэ? Ты что? — спросил он, глядя на меня какими-то чужими глазами.
И в эту минуту я ясно почувствовала отвратительный за-. пах винного перегара.
— Ты пьян, Никулка!
Он сел на постели и протер глаза.
— Ты слышишь меня, Никулка?
— Уходи, не мешай мне спать.
— Ты знаешь, что о тебе говорят в бригаде, Никулка?
— Что?
— Говорят, что ты самый главный лентяй в бригаде!
Никулка помолчал.
— Еще неизвестно, как я буду работать, когда пойдет рыба…
— Ах, Никулка, — с дрожью в голосе проговорила я, — если бы ты хорошо работал, разве посмел кто-нибудь говорить о тебе плохо?!
В это время я услышала шаги дедушки и выбежала из чума.
— Ты чем-то взволнована, Анэ? — спросил он, обнимая меня и прижимая мою голову к своей груди. — Мои глаза ничего не видят, но сердце не разучилось чувствовать.
Мы сели на обрубок ствола у нашего чума, и, чтобы что-нибудь сказать, я попросила:
— Пюрыс-ики, расскажи мне, пожалуйста, про Торума и его детей.
Дедушка усмехнулся.
— В это давно никто не верит, Анэ…
— Я знаю, пюрыс-ики. Это сказка.
— Да, сказка, — вздохнул он. — Но когда-то мы думали, что это правда.
— Волнами в реках повелевает Чарос-най? Ведь правда, я не забыла этого, пюрыс-ики?
— Да, Анэ, — вздохнул он, раскуривая трубку, с которой никогда не расставался, — когда-то мы считали, что успех на путине зависит от Чарос-най.
Я улыбнулась.
— Значит, Чарос-най за что-то обиделась на нашу бригаду, пюрыс-ики!
— Да, да, Анэ! — улыбнулся дедушка. — Вода в этом году долго не убывает, иначе рыба уже давно пошла бы…
В эту минуту я услышала в соседнем чуме презрительный смех Кирки: он слышал мой разговор с дедушкой.
Попозже, когда зашло солнце и небо покраснело от вечерней зари, Кирка вытащил из чума матерчатый полог и подвесил его на холмике под деревом.
Мне очень хотелось поговорить с Киркой, и я вынесла из чума свой полог.
— Это ты хорошо придумал, Кирка, — сказала я. — В чуме очень душно, а под пологом, наверно, спится очень здорово!
Он не ответил.
Полог очень похож на детскую люльку, которая подвешивается к потолку. Разница только в том, что в нашей северной «люльке», со всех сторон защищенной от комаров легким ситцем, спят не дети, а взрослые. И подвешивается обычно полог не в доме, а где-нибудь на воздухе, под деревом.
Я долго пристраивала свой полог, путаясь в шнурах, но Кирка не помог мне. Наконец, закончив устройство постели, я окликнула его:
— Кирка!
Он притворился, будто спит.
— Кирка!
Он не вытерпел и высунул из полога голову.
— Чего тебе?
— Я хотела сказать, Кирка… Понимаешь, нас здесь только два комсомольца…
— Один, — быстро сказал он.
— Почему один?
— Потому что тот, кто слушает старое вранье про Торума, не комсомолец.
— Глупости! — сказала я. — Ты ничего не понимаешь!
— Тут нечего понимать… Учительница говорила, что Торум и его дети — это все… Ну, как это?… Я забыл, как это называется…
— Суеверие? — подсказала я.
— Да, суеверие.
— Но это же фольклор, Кирка! Ты знаешь, что такое фольклор?
— Ничего не знаю.
— Хочешь, я тебе расскажу?
— Не хочу!
Я рассердилась, а Кирка полез под полог, но долго ворочался с боку на бок и с тихим рычанием бил комаров, которые налетели под полог,
