class="p1">— Денис был исключительно деликатный, вежливый мальчик, не желал ранить ничьих чувств. И… как бы вам сказать, почти каждая девочка была уверена, что он именно ей отдает предпочтение.

— И было это не так, — уточнил Гуров.

— Сейчас это, увы, неважно, правда?

Крячко еле заметно завел глаза под лоб, сигнализируя, что уступает бровку коллеге, не хватает у него терпения и такта. Как же непросто с дамами, даже старыми. Старуха же ничего не заметила, она погрузилась в воспоминания, как в сладкий кисель.

— Аленушку и Дениса отправили на городскую олимпиаду, и, знаете ли, мы там отлично выступили. После этого они начали чаще общаться, гулять, проводить время… такой красивый мальчик, и рядом Аленушка — колготки винтом, мамина помада по весь рот, ни дать ни взять арлекин. Сначала смеялись, потом начали шептаться, а они, видите ли, как нарочно.

Учительница, замолчав, потерла висок, глаза ладонью прикрыла.

— Я виновата, проглядела. Но если рассудить здраво…

— Прошу вас, Анна Георгиевна, у нас мало времени, — не сдержался, поторопил Гуров.

— Поговаривали — я подчеркиваю, это предположение… что девочки подстерегли Алену в лесополосе, ну и…

От ее интонации несколько засосало под ложечкой, к тому же старуха вновь принялась выдерживать драматическую паузу. Или у нее горло перехватило.

— И что же? — понизив голос, спросил Крячко.

— Покуражились, — отозвалась Анна Георгиевна, и в этом лаконичном ответе было нечто, что отбивало всякую охоту уточнять детали.

— И после этого она ушла из класса, верно?

— Верно. Хотя могла бы пойти в десятый и далее, успеваемость позволяла.

— …И спустя какое-то время все девочки, которые принимали участие в этом, с позволения сказать, мероприятии, стали жертвами роковых случайностей?

Промолчала. Но в данном случае молчание — стопроцентный знак согласия.

Лев Иванович поскреб подбородок:

— Что ж, это многое говорит о личности Алены… да, а Нина принимала участие в этом, как вы выразились…

— Нет. Нина в другом классе училась. И это не ее стиль. Она горда, никого вокруг себя не видела.

— Есть в ней нечто хорошее, верно? — подхватил Крячко.

— Недостаточно не делать ближнему пакостей, надо еще и добро творить, — начала было Анна Георгиевна, но в это время в дверь позвонили.

Хозяйка глянула на ходики:

— Кто бы это мог быть? Алене рано еще.

— Позволите открыть? — спросил Гуров и, получив согласие, отправился в прихожую.

Точнее, сделал несколько шагов из крохотной кухни, не глядя, отворил дверь — к тому же она не была закрыта, они лишь захлопнули ее.

На пороге стояли, как шерочка с машерочкой, Нина Романова и Сергей Зубков.

— Здравствуйте, — немного смущенно сказала она, — а… Анна Георгиевна дома?

— Ну как не быть, — вежливо отозвался Гуров, в упор ее разглядывая. Неплохо выглядит Нина, неплохо. Пусть рука все еще в лангетке, а на глазу повязка, но второй сверкает вполне узнаваемо, и уже на голове подобие прически, а губка нижняя оттопырена так же, как и на фотографиях «до».

Сергей, отводя глаза, придерживал ее под локоток, во второй руке держал коробку с каким-то квазитирольским пирогом.

Веселая вдова и ее поклонник. Гуров изобразил легкий поклон:

— Так угодно войти? Прошу вас.

Он посторонился, галантно пропуская Романову, пригласил и Зубкова:

— И ты не тушуйся, Сережа, мы же все тут люди свои. Особенно вы.

— Я и не тушуюсь. Мне еще плитку затирать, так что пока можете без меня, — как ни в чем не бывало то ли сообщил, то ли вообще разрешил тот. И удалился, затворив за собой дверь романовской, а теперь, надо полагать, своей квартиры.

«Каков нахал. Как в зеркало смотришься», — не сдержался, усмехнулся Гуров, ощущая дежавю и ностальгию.

На кухоньке же при полном молчании происходило нечто наподобие дуэли взглядов: старая учительница, даже сидя, умудрялась глядеть свысока на нерадивую, нелюбимую свою ученицу, а та и стоя ухитрялась принять вид униженный, покорный, более того, сокрушенный.

Станислав, по-свойски опираясь на столешницу, очевидно, наслаждался зрелищем, хоть и с безопасного расстояния.

«О чем эти двое молчат, чем меряются? Что, вспоминают Ту Самую Первую Свару, когда вот эта молодая дуреха, тогда еще наверняка с бантами, вдруг осознала, что может огрызнуться на грозную училку и ничегошеньки та ей не сделает? А вот эта дуреха старая, у которой на всем белом свете никого, кроме девы-отравительницы в компаньонках, все бередит старую рану. Как же, еще вчера все млели от ужаса, глядя на нее, а тут вдруг перестали! Куда катится мир?! Вот умрет завтра одна, или другая снова наткнется на какую-нибудь мину — и конец всем амбициям, всему конец…»

— Ну-с? — наконец подала голос старуха-завуч. Чрезмерно громко он прозвучал под потолком маленькой кухни, в учительской он был бы куда уместнее.

— Я не буду больше, — по-детски сказала Нина, головы не поднимая, — простите меня, пожалуйста. Я была дура.

У Георгиевны аж кончик аристократического носа побелел от удовольствия, чуть расслабились поджатые губы. Не добрая улыбка, разумеется, но все-таки намек на таковую.

— И таковой осталась. Ладно, кто старое помянет, тому… да, ну ты понимаешь.

— Понимаю уж, — Нина наконец отцепилась от своего тортика, поставила на стол, — я это, зашла сказать: если хотите, мы вам помогать станем… ну, мало ли. — Тут она как бы спохватилась: — Нет-нет, я не насчет квартиры, это не надо. Просто ну… это самое, не чужие люди.

Гуров покосился на Крячко, тот чуть заметно скривился, завел глаза.

— Раз уж не грозит вам одиночество… — начал Лев Иванович, но тут за спиной хорошо поставленный, лекторский голос произнес:

— То и Алена уже ни к чему? Что ж…

Елена Васильевна, бесшумно, недружелюбным привидением соткавшаяся из сумрака прихожей, переступила порог кухни и теперь стояла, держа на весу телефон, как бы только завершив разговор.

Обычный такой телефончик, простенький, видавший виды. Кнопочный.

— Стойте на месте, — по-учительски велела она, обращаясь ко всем разом, — и руки держите на виду. Не увижу хотя бы одной конечности — пеняйте на себя.

Глава 25

Некоторое время на кухне царило полное молчание.

Немая сцена.

Сидела, откинувшись в кресле и опершись на тросточку, старая завуч, чуть подняв бровь, что придавало ее лицу выражение некоторого сомнения в происходящем. Внешне абсолютно спокойная, только пальцы, лежащие на набалдашнике, побледнели. Нина, напротив, чуть не звенела от злости и ненависти, вся подалась вперед, и уцелевший глаз пылал, как смола кипящая.

То ли потому, что за время болезни она скинула лишний жир, то ли потому, что появилось в характере что-то новое, Лев Иванович совершенно без вовлечения, как бы со стороны, с удивлением понял, что она, даже такая побитая жизнью, одноглазая и однорукая, оказывается, редкая красавица.

«Правда, все равно неясно, поздравлять Сережу или посочувствовать», — эта