— Ты чё это реветь-то вздумала, а? Подымайся, идти уж надобно. Може, поезд пораньше придет. Слышь, Настасья? Вставай, пойдем.

Настя повернулась, приподняла голову. Лицо у нее было мокрое от слез. А глаза, с растаявшей темной тушью на ресницах, кричали…

— Не могу я, тетя Аня! — сказала Настя с усилием. — Не могу!

Анна Анисимовна обеспокоенно топталась у копны, глядя то на часы, то на чемодан и плетенку, стоявшие рядышком на стерне.

— Будя тебе, — потянула она Настю за руку. — Сядь-ка. И утри слезищи.

Потом, походив немного вокруг соломенной копны, Анна Анисимовна подошла к чемодану.

— А теперича пойдем, — позвала она Настю.

Настя продолжала сидеть на копне, бледная, прижав ладони к животу. Глаза ее были прикрыты, словно Настя слушала биение своего сердца и прислушивалась еще к чему-то…

— Ладно, оставайся тогда, я пошла! — Анна Анисимовна подхватила рукой плетенку.

Но успела она сделать только пару шагов, отчаянный, сдавленный голос Насти остановил ее:

— Тетя Аня! Поймите же меня… люблю я Степана… Боязно мне одной, боязно!..

Анна Анисимовна поставила чемодан и плетенку у ног, повернулась к Насте и с минуту молча, прищурившись, разглядывала ее затянутый широким блестящим ремешком, прикрытый ладонями живот.

— Значится, отяжелела? — спросила медленно. — От кого же?

Настя вздрогнула, нагнулась совсем низко, загородила живот локтями, пряча его от недобро блеснувших глаз Анны Анисимовны.

— Тетя Аня… — прошептала тоскливо. — Вы ведь… знаете…

— Вона как, сыну моему живот свой нагулянный желаешь приписать? — перебила Анна Анисимовна ее, распаляясь. — Не выйдет! Ты с разными путалась, с ими объясняйся. А Степке не мешай, женатый он теперича. Нагрешила — сумей из положеньица выйти. В больницу сходи, запрета нонче нету.

Она подхватила чемодан и плетенку и, согнувшись под их тяжестью, пошла по стерне в сторону станции.

— Тетя Аня, подождите…

Голос Насти растворился в шорохе и треске высушенной солнцем стерни. Анна Анисимовна прибавляла и прибавляла шагу. Скоро она начала задыхаться от жары, пробравшейся под плотное, длинное, не по погоде надетое пальто, от тяжести чемодана и плетенки. А полю с однообразными соломенными копнами, казалось, не будет конца.

Обливаясь потом и спотыкаясь от усталости, она наконец выбралась к рыжей железнодорожной насыпи. Отсюда до станции уже рукой подать.

Анна Анисимовна поставила вещи на тропинку, скинула с плеч опротивевшее пальто. После этого оглянулась назад, на поле, которое только что одолела. Пошарила взглядом по тесно сошедшимся соломенным копнам, отыскивая среди них белую кофточку. Не нашла. Увидела Настю далеко, на взгорке. Шла она в Марьяновку, маленькая и одинокая, по бесконечной ленте дороги, среди сжатых полей…

Пальцы Анны Анисимовны забегали под подбородком, развязывая и завязывая концы нейлоновой косынки с алыми розами.

— Много будет охотниц вешаться на шею Степке, — проворчала она, сердито отводя глаза от дороги. — Ишо и опосля женитьбы покоя ему не дадут, зачнут письмами да тилиграммами досаждать.

Зазвенели рельсы на насыпи, с грохотом нахлынул зеленый поток пассажирского поезда. Из-под стремительно убегающих, будто слившихся друг с другом, вагонов на Анну Анисимовну дохнуло упругим ветром, разогнавшим на минуту запах разогретых солнцем шпал. С просветленным лицом проводила она поезд в дальний путь. Когда снова оглянулась в сторону Марьяновки, Насти на дороге уже не было. «Напишу Никодиму из Москвы — пущай и за избой присмотрит, огурчики с грядок соберет, — решила Анна Анисимовна. — Обойдусь без ее подмоги, как-нибудь обойдусь».

ГЛАВА 15

Тропинка, которая тянулась на станцию вдоль железнодорожной насыпи, волнообразная — со спусками и подъемами. Рассыпались по ней гладкие гальки, то и дело выстреливали из-под ног. Но Анна Анисимовна шла ходко, без остановок, хотя несла теперь сразу три вещи — чемодан, плетенку и свернутое трубкой, подкладкой вверх, демисезонное пальто.

Вот и дощатый навес у перрона, за решетчатым забором. На прилавках высятся красно-желтые горки помидоров, огурцы, свежие и малосольные, стоят бидоны со сметаной, творогом, молоком. За ними застыли скучные лица торговок, уставших рыскать глазами по перрону в поисках покупателей.

Заметив Анну Анисимовну, женщины сначала насторожились. Дополнительная плетенка с огурцами была им совсем не по душе. Но, приглядевшись к одежде давней своей конкурентки в базарном ряду, к чемодану в ее руке, зашевелились заинтересованно.

— Ты куда это, Нюрка, в нарядах? — спросили с острым и в то же время насмешливым любопытством. — Уж не на Кавказ ли, на курорт, бока греть собралась?

Анне Анисимовне хотелось пройти мимо, она не любила откровенничать со станционными. Но, зная нравы торгового ряда, пустячную заносчивость баб, которые и под навес-то приходят с кольцами и брошами, выставляя их напоказ, ответила нарочито небрежно:

— В Москву, бабоньки, еду. Сын у меня, дохтур, женится тама, на свадьбу тилиграммой позвал.

И усмехнулась, проследив, как в их глазах заносчивый блеск меняется иным — завистливым. Уж сыновьями-то станционные бабы похвастаться не могли. Они у них ни во врачи, ни даже в фельдшеры не выбились, а мыкались здесь же, на станции, на ремонте путей, на разгрузке вагонов, формовке и обжиге кирпича при единственном малюсеньком заводике. Насмотрелись бабы на своих ненаглядных, наслушались их пьяных выкриков по будням, праздникам и выходным… От этой мысли, от того, что Степан обошел всех, и станционных и марьяновских, что она, его мать, идет к московскому поезду, а бабам под тем навесом некуда податься и у них с досады кривятся рты, синими незамутненными камушками засияли глаза Анны Анисимовны.

На часах под входом в станционное здание — выпуклых, застекленных, величиной с тележное колесо — черные стрелки-спицы показывали без пятнадцати два. Анна Анисимовна посмотрела на свои: без четверти четыре. Все точно: на станционных время московское, а на ее «Заре» — местное. Поезд должен прийти в половине пятого по московскому. Значит, ждать еще остается почти три часа.

Рановато, конечно, она пришла, но не беда — посидит в зале ожидания, послушает, про что люди толкуют, время-то быстро пробежит.

Шумно, тесно, душно в станционном зале. Пол из желтых и красных плиток припорошила пыль. В углу, вокруг переполненной фанерной мусорницы, горки смятых бумажек, окурков, колбасной кожуры.

Вообще-то людей в зале здешний неуют не смущал. Через час-другой они уезжали, им лишь бы где расположиться. А сидений, деревянных, скрипучих, с обшарпанных спинок которых издали лезли в глаза крупно впечатанные буквы НКПС, хватило на всех. Отодвинувшись друг от друга на расстояние локтя, поставив у ног чемоданы, корзины, рюкзаки, каждый по-своему коротал время. Шуршали газеты, странички книг, слышался разноголосый говор, в нескольких местах с криками и смехом парни и девчата бились в