белел в темноте, как простыня. Около двери, ведущей в коридор, Анна Анисимовна зацепилась ногой за что-то выпуклое, металлическое. От неожиданности, звона и громыхания, наполнившего темные сени, она качнулась так, что ударилась плечом о дверь и едва не выронила из рук банку со сметаной.

— Господи, пустое-то ведро куда поставила — у самого порожка! — проворчала, придя в себя. — А лампочку здеся пошто не привернуть? В лавке за двугривенник ее продают, сходила бы, купила. Ох, жить-то ишо не умеет…

Когда Анна Анисимовна открыла дверь и ступила в коридор, недовольство у нее стало проходить. Здесь было светло, под потолком горели две большие лампочки. Коричневый пол в коридоре, без единой соринки, блестел, будто начищенный кремом. «Сама, видать, помыла. Дарья, школьная уборщица, ведро в сенях не оставила бы. Погоди-ка, поют где-то…»

Анна Анисимовна остановилась, прислушалась, глядя на дощатую дверь в конце коридора. Песня шла оттуда, грустная, протяжная. «По радио передают. Хотя, кажись, нет, на гармошке бы играли, ежели по радио. Не Настасья ли сама сердце отводит? Голосок-то вроде похожий».

Песня ширилась, крепчала, и слова уже можно было разобрать. Анна Анисимовна слушала ее, затаив дыхание, не шевелясь, чтобы ненароком не заскрипеть половицами…

Вспо-омни, мой ненагля-ядный, как тебя я встреча-ала-аа,

Мне казалось, что сча-астье-е — это ты, до-орого-о-ой.

Все, как лу-учшему дру-угу, я тебе доверя-яла-а-а,

Почему же сего-одня ты прошел стороно-о-ой?

Анна Анисимовна узнала песню: слышала ее несколько раз по радио из Москвы. Но такого волнения, которое охватило ее теперь, испытывать ей еще не приходилось. С щемящим сердцем думала она о прожитом, о невозвратной молодости и еще о том, что каждая русская баба веки-вечные ждет счастья…

А песня все лилась и лилась из-за дощатой двери, и в ней боролись надежда и отчаяние, как одуванчик с ветром.

Никому не пове-ерю, что другую ты лю-юби-ишь,

Приходи на свида-анье-е, ты меня не трево-ожь.

Неужель в моем се-ердце огонечек поту-уши-ишь,

Неужели тропи-инку-у ты ко мне не найдешь?

Не утерпев, Анна Анисимовна двинулась в конец коридора и потянула Дверь на себя. Скрип сразу оборвал песню, Настя Макарова — в коротеньком халатике, босоногая, с опечаленными глазами — убрала с лица ладони и поспешно встала из-за стола.

— Тетя Аня, вы?

— А то кто же, рази не узнаешь? — сказала Анна Анисимовна с улыбкой. — Слушала я, как ты поешь. Складно у тебя выходит, душевно, прямо будто у Зыкиной Людмилы.

От неторопливого голоса, от улыбки Анны Анисимовны у Насти вспыхнули щеки и засияли глаза. Она кинулась к столу, вытащила из-под него табуретку.

— Что же вы стоите, тетя Аня? Проходите, пожалуйста, садитесь!

Увидев, что Анна Анисимовна снимает туфли, Настя заторопилась к ней с домашними тапочками в руке:

— Наденьте. А то загрязнятся ноги у вас.

— Не горе, — небрежно сказала Анна Анисимовна, шествуя к столу в коричневых чулках, держа банку на ладони. — Пыль — не сало, стряхнешь — отстала. А тапки твои не налезут, ноги-то у меня большущие, на мужицкий лад выросли.

Перед тем, как опуститься на табуретку, посмотрела на пустые стаканы и перевернутую кверху дном алюминиевую кастрюльку на подоконнике.

— Не варила сёдня? — повернулась к Насте. — Поди, целый день не евшая?

— Ела я, тетя Аня, ела. Посмотрите, — Настя раскрыла дверцу тумбочки, — есть у меня и батон, и сахар, и масло сливочное.

— Масло да батон — рази это еда? На-ка, возьми сметанки, свеженькая. В прохладное место поставь, а то может прокиснуть.

Настя, смутившись, поставила банку со сметаной на подоконник и сразу начала рыться в белой треугольной сумочке, лежащей на столе. Вытащила хрустящую рублевку и еще горсть мелочи.

— Убери, не за деньги даю! — сказала Анна Анисимовна, сердито отводя Настану руку. — Радость у меня сёдня. Погляди-ка вот…

Протянула телеграмму, которую нащупывала нетерпеливо в боковом кармане платья с той минуты, как села на табуретку.

Настя поспешно высыпала деньги на стол. Взяла телеграмму осторожно, обеими руками. Прочитала ее, как показалось Анне Анисимовне, очень уж быстро, не поняв как следует смысла. Но, когда Настя повернулась, чтобы отдать телеграмму, Анна Анисимовна заметила, как сильно горит лицо учительницы и как неспокойно ходят груди ее под шершавой материей халата.

— Как вам будет хорошо, тетя Аня, с сыном встретитесь, по Москве вместе с ним поездите, в театрах побываете. Может, и не захочется вам возвращаться оттуда в Марьяновку.

Сказала Настя это звонко, с улыбкой. Но улыбка вышла какая-то неловкая, натянутая, словно учительница извинялась перед Анной Анисимовной.

— Не пишет тебе Степка? — спросила Анна Анисимовна, пристально наблюдая за ней.

— Нет…

Настя отвела глаза в сторону, поежилась, хотя в комнате было не холодно, потуже затянула пояс на халатике.

Понаблюдав еще за притихшей Настей, обстоятельно осмотрев вещи в комнате, которых, как и тогда, весной, было немного, Анна Анисимовна поднялась с табуретки:

— Пришла я в гости тебя звать. Ты ить ишо в избе у меня не бывала, а живем уж суседями второй год. Нехорошо эдак-то. Айда, собирайся.

Настя недоверчиво подняла глаза: она никак не ожидала такого приглашения. Убедившись, что Анна Анисимовна не шутит, ждет ее, спросила с плохо скрытой радостью:

— А не поздно, тетя Аня? Неудобно вас беспокоить…

Анна Анисимовна неторопливо отогнула рукав платья — на запястье у нее блеснули круглые, с золотистым ободком, часы:

— Время как раз для чаепития. Ишо только без четверти одиннадцать. Айда, Настасья, собирайся.

На улице было тепло и тихо. Темно-голубое небо густо усеяли звезды. Чуть поодаль от пригорка загляделась на сверкающую гладь Селиванки, будто в зеркало, полная луна. Она так щедро посеребрила августовский вечер, что под ногами виднелась каждая травинка.

По ту сторону от школы, в логу, слышалось, как тяжело подпрыгивают, фыркая и гремя плоскими железными колоколиками, выпущенные на ночь стреноженные лошади и как покрикивает на них, надсадно кашляя, напрягая прокуренные легкие, конюх Савелий Леонтьев. А за речкой, в Марьяновке, раздавался тягучий, с ленцой, непривычный здешним людям говор приехавших на жатву студентов.

Настя, запрокинув голову, посмотрела на звезды, на луну, сказала негромко, волнуясь:

— Вечер-то какой светлый. Так бы вот всегда…

Около ворот Анна Анисимовна показала на валок черной затхлой травы:

— Степка тута литовку направлял, когда в первый день на покос выходил.

Настя, в тонком белом свитере, в серой юбке с полосками, сидела в горнице за столом, лицом к портрету Степана. Глядела она на портрет украдкой, урывками, но Анна Анисимовна, снуя между кухней и горницей, успевала замечать в ее глазах и невысказанную