подошел.

— Видишь? — спросил приятель, кивком головы указав на дорогу.

— Нет, не вижу…

— Ну как же!.. А эти детские следы?

В пыли, действительно виднелись четкие отпечатки детских ног, словно прошел годовалый ребенок.

— Так вот, — радостно произнес мой приятель, — значит, здесь гулял дикобраз и, судя по следам, килограммов этак на двенадцать. Не меньше.

— И когда он может появиться? — спросил я приятеля. — Долго придется ждать?

— Когда как, — ответил он. — Иногда в полночь, иногда под утро, часа в четыре. Дикобраз зверь осторожный. Днем появляться не любит. Если уж очень голоден, только тогда, и то очень редко.

Мы встали возле мотоцикла, закурили. У меня из головы никак не выходили детские следы. Для меня это было ошеломляющим открытием. Детские следы… Как все-таки человек кровожаден, жесток. Даже это поразительное сходство животного с ребенком не в силах образумить людей, пробудить в них жалость, милосердие, удержать от беспощадного истребления «братьев наших меньших».

Жестокость и безрассудство людей уже принесли природе невосполнимый урон. Так, в Америке уничтожены миллионы одичавших лошадей — мустангов, у нас безжалостно истреблялись куланы, сайгаки, джейраны. Многие виды животных и ценных промысловых птиц навсегда исчезли с лица земли. Такая же участь, вероятно, ожидает и дикобраза — зверя в общем безвредного.

— Послушай-ка, Иван, — прервал мои размышления приятель, — а не сходить ли в гости к дикобразу?

— Можно. А далеко?

— Не очень.

Мы начали взбираться по косогору и вскоре вышли на узкую извилистую тропинку, которая привела нас к одинокому можжевельнику, стоявшему почти на самой вершине крутолобого увала.

Отсюда открывалась великолепная панорама обширной и круглой, как чаша, горной долины. Оранжево-красный закат наполнил ее до краев удивительным вечерним светом.

Среди позлащенных закатом садов драгоценным аметистом сверкала Чулинка, виднелись розоватые крыши белоснежных домов, дороги.

Рядом с деревом, в небольшом земляном уступе, зияло круглое отверстие норы. Свежие следы возле нее и короткая игла, оброненная дикобразом, говорили о том, что «хозяин» дома. Удостоверившись в этом, мой спутник пришел в такой восторг, так был весел, словно только что выиграл огромную сумму по лотерейному билету. Спускаясь с холма, он то и дело потирал руки, очень громко смеялся и повторял на разные лады почти одну и ту же фразу:

— Шалишь, голубчик, от нас не уйдешь…

— Нет, милый, теперь ты наш… Наш!

Мы зашли в сад, чтобы выбрать место для засидки, иначе говоря, место, где можно было бы ожидать прихода дикобраза. Такое место мы облюбовали недалеко от моста.

В сад дикобраз мог попасть, только перейдя этот мост, так как к нему по обеим берегам реки подступала плотная стена ежевики.

Когда смеркалось, я попросил у приятеля ружье и электрический фонарик, а вместе с ним и право на первый выстрел. Приятель долго не соглашался, ссылаясь на то, что я могу промазать, что было бы куда лучше, если бы этот выстрел доверить ему, более опытному охотнику, который много раз и с большим успехом здесь добывал дикобразов.

Однако я настоял на своем, взял у приятеля двустволку и положил к себе на колени. А фонарь прикрепил к стволу ружья.

Наступила ночь. Немного спустя взошла луна. Над головой, в просветах листвы, горели осенние звезды. В саду было светло, как днем, хоть газету читай.

— Пока луна, он не придет, — предупредил меня приятель.

Луна медленно катилась на запад. Мы сидели и терпеливо ждали, когда она скроется за горами. Вот она коснулась, наконец, края горы. И вскоре, угасая, скрылась за ней.

Сад затопила темень.

Ожидание встречи с дикобразом обостряло слух и зрение. Мы чутко прислушивались к тишине. Изредка ее нарушали глухой звук упавшего яблока или же печальный крик ночной совы-сплюшки.

Появление дикобраза первым заметил мой приятель. Он толкнул меня локтем в бок и шепнул на ухо: «Идет!». Вслед за этим я услышал сухой треск. Это, «бряцая» своим оружием — длинными острыми иглами, — бежал со стороны моста дикобраз. В темноте он казался круглым темным шаром. Он шел с небольшими остановками по садовой дорожке, недалеко от нас.

Вот он подкатился к дереву, обошел его вокруг, постоял под ним. Потом двинулся к другому, ветви которого были ближе к земле. Встав на дыбы, он ухватился за ветку и начал ее трясти. На землю упало несколько яблок. Дикобраз с хрустом стал их поедать.

Я зажег фонарь. Дикобраз целиком оказался в его свете. Я хорошо различил его горбоносый, похожий на бараний, нос, иглы, вздыбленные на загривке, короткие ноги.

Свет не испугал дикобраза. Тряхнув иглами и ощетинив их, он повернулся задом: дикобраз верил в смертельную силу своей пятой лапы-хвоста и ожидал врага.

— Стреляй! — крикнул мой приятель. — Стреляй? Ну?!

Но я… и не думал стрелять. Я выключил фонарь, подождал несколько секунд, и снова включил — дикобраза не было.

— Эх, ты, охотник!.. Такого зверя упустить…

— Ничего, — успокоил я приятеля, — обойдемся на этот раз без «гусятины».

Всю дорогу, пока мы ехали домой, приятель не проронил ни слова. Он был сердит на меня за мой обман и за то, что я упустил верную добычу. А я рад был такой охоте. Немногим в мире удается вот так, на свободе, увидеть осторожного зверя.

Вскоре после охоты в Чули я снова побывал в Фирюзинском ущелье. И снова, как в прошлый раз, усталый, забрел в шашлычную «Белый олень». Официантка (та самая крашеная блондинка) принесла мне порцию шашлыка. Не успела она отойти от столика, откуда-то появились двое мужчин: один небольшой, коренастый, другой худой и длинный, как жердь. У длинного было ружье.

— Ну, хозяюшка, — сказал долговязый, осклабясь редкозубым ртом, — гони «шнапсу». Капут твоему вору. Прямо в норе…

Я встал. Меня затрясло, как в лихорадке. Я понял, что произошло, и о каком воре шла речь.

Почему-то именно в этот момент мне вспомнились отпечатки детских ног на земле — следы дикобраза.

— Вы — убийцы! — произнес я строго и прямо в лицо взглянул долговязому. — Судить вас надо.

Долговязый остолбенело глядел на меня.

— Вы — убийцы! — еще раз повторил я и пошел прочь.

Хотя я понимал, конечно, что никто их судить не будет.

ДО ПОСЛЕДНЕЙ МИНУТЫ

На стене моего рабочего кабинета, в застекленной коробке, весело пестреет небольшая коллекция дальневосточных бабочек. Если не ошибаюсь, — это одна из самых старых моих коллекций. Ей, наверно, лет восемьдесят будет! В минуту доброго расположения духа ее подарил мне мой давний друг — натуралист.

Как же она попала к нему? — спросил я однажды друга.

Он ответил, что, по-видимому, в обмен на его бабочки от какого-нибудь любителя. А