Уте уже один раз заполняла шкаф и комод моими новыми вещами. Она безошибочно определила мой размер одежды и обуви, но сейчас, два месяца спустя, купленные ею юбки и брюки стали малы.

Я не стала рассматривать вещи, которые она положила мне на кровать. Перебрала то, что висело в шкафу, а затем открыла комод и порылась среди джемперов, футболок и джинсов. Так же как книги и игрушки, все это было не мое. В том самом платье, что я надела утром, я спустилась вниз.

18

Как-то летом я нашла Филлис лежащей ничком в пыли под кроватью, на которой мы все еще спали вместе с отцом. Я выудила ее оттуда метлой. Спутавшиеся нейлоновые волосы торчали так, будто ее ударило молнией, и, если не считать нарисованных черной краской туфелек, она была голой, так что я могла рассмотреть, где соединялись части ее пластмассового тела. Яркий рот, похожий на аляповатый бутон, изогнутые брови – я их подрисовала, когда была маленькой. Я не понимала, как вообще можно было считать ее красивой. Я усадила ее на одну из полок возле печки.

Мне было чем заняться вместо игры с куклой. В тот год солнечные дни наступили рано – когда я высаживала семена моркови, – и погода оставалась теплой до тех пор, пока не появились первые сладкие палочки размером с мизинец, которые я вытаскивала из земли и съедала, стоя спиной к хютте и прикрывая рот рукой. Меня раздражало все связанное с жарой: мухи, залетавшие в дом, но не вылетавшие обратно; комариные укусы в той части спины, до которой невозможно дотянуться; бульканье в горле отца, когда он пил воду; и муравьи, марширующие вдоль полок к нашим запасам меда. Я остановила пальцем их передовой отряд, и движение нарушилось, но вскоре они нашли другой маршрут. Я еще немного понаблюдала за ними, а затем начала перебирать хлам на той полке, где сидела Филлис. Абсолютно пустая ручка; компас, сломавшийся, когда отец уронил его в ведро с водой; куски карты, исписанные вдоль и поперек, так что уж и зелени не было видно; ржавая подзорная труба; наши зубные щетки – палочки, растерявшие щетину; пустые тюбики из-под пасты, которые мы разрезали пару лет назад и начисто вылизали, – мы никогда ничего не выбрасывали. Я взяла один из тюбиков и понюхала. В металлическом уголке сохранилось напоминание о мяте. В мгновение ока я оказалась в настоящей ванной, перед открытым шкафчиком, заставленным флакончиками и тюбиками; все это было для взрослых, и мне запрещали туда заглядывать. Снизу меня позвала Уте, и я захлопнула зеркальную дверцу, в которой отразились виноватые глаза восьмилетней девочки. По ночам в хютте я обследовала свое лицо, водя пальцами по носу, по выступающим, как у отца, скулам. Однажды днем я вынесла наружу полное ведро и посмотрела вниз, на поверхность воды, но солнце било сзади, и я видела только силуэт – густые темные волосы, лежащие на щуплых плечах. Я мечтала о зеркале.

Отец любил говорить:

– Если ты владеешь слишком большим количеством вещей, то рано или поздно они завладеют тобой.

Поэтому мне пришлось довольствоваться «сокровищами», которые я собрала сама. У меня хранились камни из реки в форме лошадиных голов; букетик засохших цветов, которые завяли сразу, как только я их собрала, потому что у нас не было лишнего сосуда для воды; перья сойки и сороки; хрустящая змеиная кожа; сосновые шишки, выставленные по размеру, как матрешки; желудевые чашечки для кукольного чаепития; гнездо, выложенное пушистыми перьями и полное крапчатых скорлупок, которые были уже расколоты, когда я нашла его под Зимним Глазом. Только Филлис напоминала мне, что когда-то у меня была другая жизнь, непохожая на эту. Я присела на корточки перед полками и стала перебирать кремни, из которых отец собирался выточить наконечники для копий. Каждую осень он надеялся поймать оленя. Я взяла один обломок и, скрючившись у печки, выцарапала на деревянной стене «Пунцель» рядом со словом «Рубен», которое я обнаружила несколько лет назад.

– Что это ты там делаешь? – спросил отец, входя и ставя на пол ведра с водой.

– Ничего, – ответила я, резко поднявшись и спрятав кремень за спину.

– Тебе нужно позаниматься, – сказал он, словно размышлял об этом всю дорогу от реки. – Я давно уже не слышал, как ты играешь.

– И что? Я вряд ли стану концертирующей пианисткой, разве нет?

Зачерпнув котелком воду, отец оглядел меня.

– Дело не в этом. Дело в ответственности. Ты говоришь, что сделаешь что-то, и потом делаешь это. Нет ничего хуже, чем нарушить обещание. Даже если ты дал его самому себе.

– Я не давала никакого обещания, но в этом нет смысла в любом случае.

Муравьи на полках снова атаковали мед.

– Иди сюда, – отец указал на табурет, который выдвинул из-под стола.

– Если бы я была настоящей пианисткой, у меня было бы красивое платье, – сказала я, скрестив руки на груди. – И я могла бы посмотреть, как я выгляжу. Если бы мы не жили в этом противном грязном домишке, где всё кишит муравьями, то… – Я запнулась.

– Садись, – сказал он и отодвинул выщербленную деревянную миску с остатками завтрака.

– Я ненавижу это место. Хоть бы оно сгорело.

– Играй!

Он приподнял табурет и с грохотом поставил его на пол.

– Хоть бы я умерла! – крикнула я.

– Сядь! – заорал отец и ударил кулаком по столу.

Деревянные клавиши подпрыгнули и застучали друг о друга. Я плюхнулась на табурет, сложив руки на коленях, опустив голову и сжав челюсти. Он схватил миску и грохнул ее о стену. Она отскочила от печной трубы и упала на полку, желуди раскатились по полу.

Я швырнула кремень на стол, растопырила скрюченные, как когти, пальцы и, рыча, забарабанила по клавишам. Я била снова и снова, издавая звуки, на которые не способен ни один человек. Но тут злость внезапно покинула меня, а пальцы нашли привычный аккорд «Кампанеллы»; однако через секунду они перестроились, и вот я уже играла «О-алайа-бакиа», напевая себе под нос. Я не могла вспомнить, когда мы в последний раз пели ее. Я придумала новые слова:

– Тут в лесу полно кустов, о-алайа-бакиа…

Стоя за моей спиной, отец подхватил:

– И оленей, и волков…

Мы оба рассмеялись, и чувство горечи, переполнявшее хютте, пропало.

Отказавшись от нескольких неудачных строчек, я продолжала:

– Не осталось женихов, о-алайа-бакиа…

Повисла пауза, а затем отец торопливо пропел:

– Проживу и без оков…

И снова засмеялся. Я начала было играть все заново,