Шрифт:
Закладка:
У нас с отцом установился распорядок: встаем на рассвете; пару часов работаем – колем дрова, собираем хворост; потом завтрак; час за пианино; отец идет на речку за свежей водой; поиски пищи и в случае успеха – обед; пара часов свободного времени; снова работа, еда, пианино; а на закате мы готовились ко сну. Этот ритм стал для меня коконом, надежным и удобным. Я не раздумывая заползала в него, и наша жизнь – в хижине на клочке земли, тогда как остальной мир был словно стерт мокрой тряпкой со школьной доски, – стала для меня неоспоримой нормой.
Отец натаскал ведрами жирную почву из леса и разбил перед домом грядки. Когда почва достаточно прогрелась, мы ровными рядами высадили семена и картофель. Каждое утро отец молился о дожде, чтобы не нужно было так часто ходить на реку, а я каждый вечер спрашивала его, не достаточно ли выросли овощи, чтобы их можно было съесть. Мы вели постоянную войну с птицами, кроликами и оленями, которых привлекали молодые побеги наших первых посадок. В последующие годы отец построил ограду, а еще мы сооружали сложные устройства из проволоки и камней, падающих в алюминиевые чашечки, чтобы отпугивать зверей от наших драгоценных грядок.
В свободное время я составляла карты гор и лесов. Я исследовала каждый уголок; не было дерева, которое бы я не погладила и под которым бы не постояла, глядя на его крону до тех пор, пока голова не начинала кружиться от проплывающих по небу облаков. Как тигрица в зоопарке, я ограничила свою территорию получасовой прогулкой от берега реки до подножия горы, ограждающей хютте изгибом каменной руки. Я сидела на камнях, глядя вниз на хижину или через реку – на край мира, и у меня все сжималось внутри при мысли о черной пустоте, простирающейся за холмом.
В дальней части леса, ближе к оврагу, я соорудила тайное место. Я сплела между собой и связала верхушки нескольких тоненьких деревьев, так что получилась арка. Между стволами я вплела камыши и ветки и прикрыла все это листьями папоротника. Отец мог бы пройти мимо и даже не заметить мою укромную беседку. Если я сидела внутри, выпрямив спину, то упиралась головой прямо в потолок, но большую часть времени я лежала на подстилке из папоротника и мха, собранного на скалах. Я вытягивалась на спине, высунув голову и наблюдая за перевернутым вверх ногами миром ветвей, листьев и голубого неба. Я была птица-ткач, и это было мое гнездо.
Однажды утром, когда весна сменилась летом, я проснулась под звуки «Кампанеллы» в голове. В комнате было темно – свет пробивался узкими полосками по периметру окна, которое мы освободили от поленьев и снова закрыли брезентом. Мне приснились музыка и птица, стучащая клювом в окно. Она наклонила головку и искоса посматривала на меня глазом с желтым ободком, как у черного дрозда.
Я билась над последними нотами на пятой странице, там, где над паузой стояла фермата. Как объяснил отец, это означало, что я могу сделать такую длинную паузу, какую только захочу. Я играла это место снова и снова, но мне все не нравилось. Я сердилась на Уте и на Листа за то, что они не оставили четких указаний, как играть этот кусок, и заставили меня принимать решение. В серо-голубом свете раннего утра мне нужно было перечитать ноты, причем немедленно. Я перебралась через неподвижно спящего отца. Было еще слишком темно, чтобы что-либо разглядеть; я подбросила в огонь полено, но света все равно не хватало, я не могла сесть за стол и играть.
На полке над печкой стоял оплывший огарок нашей последней свечи. Отец особо оговаривал, когда мы можем зажигать свечи, и в итоге оказалось, что это не обязательно должен быть крайний случай. Мы зажигали ее на Рождество, когда произносили нечто похожее на молитву за всех, кто умер. На совместный день рождения мы воткнули свечу в середину торта из перетертых корней камыша. Хотя день рождения у меня зимой, мы решили отпраздновать его теплым весенним днем. Мне было позволено задуть свечку и загадать желание. Желание я потратила зря, загадав шоколадный торт со сливочным кремом на свой следующий день рождения. Однажды отец зажег свечу, потому что ночью мы услышали, как кто-то скребется в сундуке с едой, и решили, что это крысы. Свеча погасла, когда он в погоне за землеройкой выскочил за дверь. В другую ночь мне стало плохо и меня стошнило мимо ведра. Были и другие особые случаи и чрезвычайные происшествия, когда мы решали, что свечу зажечь необходимо. Теперь у нас остался последний огарок.
В то утро необходимость прочесть ноты была для меня такой же насущной, как и во всех предыдущих случаях, когда требовался свет. Я потянулась за свечой, оторвала ее от полки и зажгла от пушистой ветки, которую предварительно сунула в огонь. Я капнула на стол воском и поставила в него свечу. В мерцающем свете развернула «Кампанеллу» и уселась за стол, напевая трели себе под нос. В тот же миг я услышала рев, словно позади меня стоял медведь, поднявший когтистые лапы и готовый к бою.
– Пунцель! – крикнул медведь.
Я съежилась на табуретке, со страхом ожидая кровавого удара когтей по спине.
– Какого черта ты делаешь?
Фитиль вздрогнул и потух.
– Свечи на крайний случай! – орал он. – Что тут непонятного? Когда эта свеча, – он сорвал ее со стола и сунул мне в лицо, – догорит, больше ничего не останется. Ничего! Понятно?
От фитиля поднимался дымок, и у меня заслезились глаза.
– Понятно?
Я кивнула.
– Прости, папочка, – сказала я. – Я просто хотела поработать над трелями. Я не подумала.
Слезы стояли у меня в глазах; если бы я моргнула, они бы потекли по щекам.
– В этом твоя беда – ты ни хрена не думаешь!
Он носился по комнате, отчего она казалась еще меньше.
– Знал же, что нельзя брать тебя с собой. Слишком большая ответственность. Надо было оставить тебя умирать вместе со
