Когда состоялась Казанская демонстрация, Достоевский как раз приступал к работе над декабрьским выпуском «Дневника писателя». Он очень эмоционально откликнулся на произошедшее событие, которое воспринял как один из симптомов переживаемого Россией общественного кризиса. «Мы живем в дикое время. 6-го декабря…» — записал он в своей рабочей тетради с набросками к «Дневнику писателя». Особенно сильное впечатление на него произвело большое участие в Казанской демонстрации учащейся молодежи. Главку «Дневника писателя», в которой он обратился к событиям, произошедшим перед Казанским собором, Достоевский так и назвал: «Кое-что о молодежи».

«Молодежь шестого декабря на Казанской площади, — писал он, — без сомнения, лишь „настеганное стадо“ в руках каких-то хитрых мошенников <…>. Без сомнения, тут дурь, злостная и безнравственная, обезьянья подражательность с чужого голоса, но всё же их могли собрать, лишь уверив, что они собраны во имя чего-то высшего и прекрасного, во имя какого-то удивительного самопожертвования для величайших целей».

В черновых набросках Достоевский не однажды варьирует этот образ: «настеганное стадо», «настеганные бараны». Это несомненная вариация идиомы Панургово стадо, восходящей к знаменитому роману Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» и использующейся для характеристики группы людей, которые слепо следуют за своими лидерами, копируя их поведение или повинуясь их воле, что неукоснительно приводит к плачевным последствиям (так герой романа Рабле Панург спровоцировал гибель целого стада баранов, перевозимых на корабле, которые бросились в море и утонули вслед за увлекшим их за собой бараном-вожаком). По поводу другой, московской политической демонстрации весной 1878 г. Достоевский так прямо и писал студентам — ее участникам: наша молодежь «несомненно попала в руки какой-то совершенно внешней политической руководящей партии, которой до молодежи уж ровно никакого нет дела и которая употребляет ее, как материал и Панургово стадо, для своих внешних и особенных целей».

Но в приведенной выше цитате из декабрьского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. о молодых участниках «ослиной демонстрации» (еще одна характеристика из черновых набросков) Достоевским сказано и иное: он убежден, что их могли привлечь к этой акции, «лишь уверив, что они собраны во имя чего-то высшего и прекрасного, во имя какого-то удивительного самопожертвования для величайших целей». И в этом автор «Дневника…» видит трагическую черту переживаемого Россией исторического момента.

«…Никогда еще не было у нас, в нашей русской жизни, такой эпохи, — будет писать Достоевский участникам еще одной, московской демонстрации 1878 г., — когда бы молодежь (как бы предчувствуя, что вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной) в большинстве своем огромном была более, как теперь, искреннею, более чистою сердцем, более жаждущею истины и правды, более готовою пожертвовать всем, даже жизнью, за правду <…>. И вдруг что же выходит? Это слово правды, которое жаждет молодежь, она ищет Бог знает где, в удивительных местах <…> а не в народе, не в Земле. Кончается тем, что к данному сроку и молодежь и общество не узнают народ». Это противоречие русской жизни Достоевский констатировал уже сразу после петербургской Казанской демонстрации, когда писал: «Мы, кажется, дошли до самой последней степени разъединения с народом. Пример 6-е декабря».

Благородство намерений, великодушная готовность к самопожертвованию, требующий исхода энтузиазм молодежи и безумные практические действия, на которые их провоцируют «какие-то хитрые мошенники», «изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней как на музыкальном инструменте». Вот одно из кричащих противоречий набирающего силу революционного движения в стране. Вот прямое следствие «оторванности от почвы и от народной правды в нашем юнейшем поколении». Вот что в событии, произошедшем 6 декабря 1876 г. на Невском проспекте перед Казанским собором, которое в советских учебниках патетически охарактеризовано как «первая политическая демонстрация в России», разглядел и с болью в сердце прочувствовал великий писатель, остро ощущавший, что в переживаемое время «вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной».

3. От Казанского моста до Аничкова

Гостиный двор. Фотография А. Лоренса. 1865–1870

К. Беггров. Костел св. Екатерины Александрийской на Невском проспекте. Литография первой половины XIX в.

Достоевский в концертном зале

Дом № 30 на углу Невского проспекта и набережной канала Грибоедова (быв. Екатерининского канала) многими нитями связан с именем Достоевского. Но сначала скажем несколько слов об истории самого здания. Ибо «дом Энгельгардта», как называют его историки Петербурга, — один из тех редких случаев, когда постройка на Невском проспекте почти без изменений сохранила свой исторический облик с начала 1830-х гг. Это значит, что интересующий нас дом, за исключением некоторых деталей, мы видим сегодня таким же, каким увидел его Достоевский во время своей первой прогулки по Невскому в 1837 г.

Трехэтажный особняк на этом участке, расположенном у Казанского моста, был построен крупнейшим зодчим эпохи барокко Ф. Б. Растрелли еще в 1759–1761 гг. В 1799 г. его приобрел купец первой гильдии, миллионер Михаил Кусовников. При нем, с 1805 г., дом был взят в долговременную аренду петербургским Филармоническим обществом для проведения своих концертов. В 1829 г. особняк перешел в качестве приданого в собственность приятеля Пушкина — Василия Энгельгардта, женившегося на дочери миллионера Ольге Кусовниковой. В 1829–1832 гг. Энгельгардты предприняли капитальную перестройку дома, которую осуществил известный архитектор П. Жако, надстроивший дом до четырех этажей и придавший фасадной части формы позднего классицизма. Средняя часть фасада была «акцентирована трехчетвертными колоннами композитного ордера и аттиком»[252]. Таким дом можно увидеть на уже не однажды упомянутой «Панораме Невского проспекта» В. С. Садовникова.

В дальнейшем дом и горел (в 1856 г.), и получил разрушения в период ленинградской блокады (в ноябре 1941 г.), вследствие чего от его первоначальных интерьеров и убранства сегодня практически ничего не сохранилось. Но внешне, повторим, восстановленный в 1944–1948 гг. одним из первых в городе, он сегодня выглядит почти так же, как выглядел при Энгельгардтах. Впрочем, это «почти» требует пояснения: в 1967–1968 гг. угловая часть здания была разобрана при сооружении наземного павильона станции метро «Невский проспект» и вновь воссоздана по завершении строительства, но со стороны проспекта и отчасти набережной канала были устроены открытые проходы к вестибюлю метрополитена.

Вернемся, однако, в эпоху Достоевского. Исполняя желание домовладельцев, П. Жако спроектировал во втором этаже особняка обширные залы, которые так же, как и прежде, сдавались в аренду для балов и концертов. В 1830-е гг. в доме Энгельгардтов (тогда он имел по Невскому проспекту № 33, а по набережной № 15) устраивались