на углу Владимирского проспекта и Графского переулка. Выше уже говорилось, что, подобно трактирам, в кафе-ресторанах были разрешены разнообразные игры: бильярд, шашки, шахматы, домино. Получив к 1 февраля из Москвы от П. А. Карепина, мужа сестры Варвары, который, напомним, после смерти родителей был опекуном семейства Достоевских, 1000 руб. и раздав первоочередные долги, накопившиеся за несколько месяцев безденежья, с оставшимися ста рублями писатель отправился ужинать к Доминику. По-видимому, после ужина он заглянул в задние, игровые комнаты, возможно — намереваясь перекурить (курение на улицах в Петербурге было запрещено до середины 1860-х гг., а в кафе-ресторанах позволялось только в игровых помещениях[228]). «Долго он наблюдал молча за биллиардной игрою, — вспоминает Ризенкампф. — Вдруг к нему подсел какой-то немолодой толстяк и обратил его внимание на некоторые особенности играющих. „Вот, — говорил он, — заметьте этого молодого лысого человека! Ручаюсь вам, что этот господин не имеет и паспорта. А между тем он здесь играет первую роль: вся прислуга им подкуплена. Заметьте, как он втягивает в игру одного за другим; иногда нарочно проигрывает <…>. А теперь обратите внимание, — продолжал господин, — когда окончится игра, как он щедро раздаст мальчикам кому целковый, кому два и больше. Потом обождет, не найдется ли еще охотников поиграть с ним; а когда увидит, что никого больше нет, то отправится в другую кондитерскую, или гостиницу, или в трактир, где возьмется за те же фокусы!“[229] Федору М<ихайлови>чу этот господин, познакомивший его с некоторыми из приемов биллиардных шулеров, показался образцом благонамеренности; вскоре он сблизился с ним. „Вот, — продолжал господин, — игра домино! самая невинная, честная игра! Никогда вы в ней не проиграетесь, никогда не рискнете сделаться жертвой мошенника!“ Сказано — сделано: домино был подан [так!]; выучиться новой игре было нетрудно, а за обучение следовало быть благодарным учителю. Федор Мих<айлович> по небольшой засел на 25 партий». «При входе моем в кондитерскую, — продолжает Ризенкампф, — игра была уже кончена и с лишком 90 руб. проиграно. Для округления счета учитель сделал еще несколько приемов с шашками, вроде штоса: „направо, налево“, а через несколько минут последняя сторублевая[230] была спущена в руки толстого господина»[231].

Таков был первый, самый ранний известный нам случай увлечения Достоевского азартной игрой.

Поединок на Невском проспекте

Остановившись около дома № 19 по Невскому проспекту, вспомним безымянного героя повести «Записки из подполья», за которым в исследовательской литературе прочно закрепилось прозвище Подпольный парадоксалист или еще проще — Подпольный человек. За неимением иного так будем называть его и мы, сразу уточнив, что в определении «подпольный» содержится указание не столько на «пространственные координаты» существования героя Достоевского, сколько на его жизненную позицию и нравственно-психологический облик.

Живет этот желчный, раздражительный человек, представляющий собою оригинальную разновидность Мечтателя с ущемленной амбицией, где-то в районе Сенной площади или Мещанских улиц (где в первой половине 1860-х гг. снимал квартиры и сам Достоевский). Но на Невском проспекте с ним происходит один характернейший эпизод, к которому Подпольный тщательно, даже, можно сказать, болезненно-тщательно готовится. Вообще заметим, что всякое, самое пустячное соприкосновение с действительностью вызывает в нем бурю противоречивых эмоций и ввергает его в болезненную рефлексию…

Но сначала несколько слов о предыстории События, имевшего место на Невском проспекте (именно так: События с большой буквы, потому что для Подпольного человека всё, что касается его личности, — Событие). Действие происходит во второй половине 1840-х гг. Впрочем, не лишне будет заметить, что вспоминает о нем герой Достоевского, сохраняя в памяти всё до мельчайших деталей, спустя шестнадцать лет, уже из середины 1860-х… Как же не Событие?

А началось всё в третьеразрядном трактиришке, куда Подпольный зашел, потому что увидел в окно, как «господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в окно спустили». И вот здесь… Здесь с ним «поступили как с мухой». С первого шагу «осадил» его там один офицер. «Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, — вспоминает Подпольный, — а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, — не предуведомив и не объяснившись, — переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив». «Я бы даже побои простил, — признается герой, — но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил». И никто не заметил. Но для самого героя Достоевского это — бытийная трагедия едва ли не шекспировского масштаба…

«Был этот офицер вершков десяти росту, — предоставим и дальше вести рассказ самому Подпольному; — я же человек низенький, истощенный. Ссора, впрочем, была в моих руках: стоило попротестовать, и, конечно, меня бы спустили в окно. Но я раздумал и предпочел… озлобленно стушеваться».

«Я часто потом встречал этого офицера на улице, — продолжает герой, — и хорошо заприметил. Не знаю только, узнавал ли он меня. Должно быть, нет… Но я-то, я, — смотрел на него со злобою и ненавистью, и так продолжалось несколько лет-с!..»

Но однажды… он отомстил этому офицеру-верзиле «самым простейшим, самым гениальнейшим (по самоощущению героя) образом!» И вот тут действие переносится на Невский проспект, причем Подпольный парадоксалист дает очень выразительную зарисовку Невского, увиденного сквозь призму его ущемленного самосознания.

«Иногда по праздникам я хаживал в четвертом часу на Невский и гулял по солнечной стороне.[232] То есть я там вовсе не гулял, а испытывал бесчисленные мучения, унижения и разлития желчи; но того-то мне, верно, и надобно было. Я шмыгал, как вьюн, самым некрасивым образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал в эти минуты конвульсивные боли в сердце и жар в спине при одном представлении о мизере моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки. Это была мука-мученская, беспрерывное невыносимое унижение от мысли, переходившей в беспрерывное и непосредственное ощущение того, что я муха, перед всем этим светом, гадкая, непотребная муха, — всех умнее, всех развитее, всех благороднее, — это уж само собою, — но беспрерывно всем уступающая муха, всеми униженная и всеми оскорбленная. Для чего я набирал на себя эту муку, для чего я ходил на Невский — не знаю? но меня просто тянуло туда при каждой возможности».

Ю. Гершкович. Подпольный человек. Из иллюстраций к повести «Записки из подполья». 1985

Д. Кардовский. Иллюстрация к повести Гоголя «Невский проспект». 1905

Переживания,