Шрифт:
Закладка:
Некоторое время я сидела, уставившись на закручивающуюся в бокале пурпурную жидкость и собираясь с духом. В конце концов – хотя бы ради того, чтобы отделаться от назойливых попыток сидящего рядом мужчины среднего возраста завязать со мной беседу, – набрала номер. В трубке послышались гудки, и спустя целую вечность – женский голос:
– Allô?
Не француженка.
– Oui, allô, je vous appelle par rapport à l’annonce d’emploi. Pourais-je parler avec Michael, s’il vous plaît?[13]
– Его нет, – ответила она резко, по-английски. – И, боюсь, вакансия уже занята.
– А. – Разочарование вперемешку с трусливым облегчением волной прокатилось по всему телу и мягко улеглось на плечи. – Ну, ладно, все равно, большое вам спасибо.
– Да, до свидания, – раздраженно выдохнул бестелесный голос. Раздались короткие гудки. С секунду я прижимала трубку к уху, будто ждала, что мне перезвонят, – но телефон лишь молча и неподвижно лежал в ладони.
– Donc vous êtes Américaine?[14] – воспользовался своим шансом сидящий справа мужчина.
– Британка, – ответила я с милой улыбкой, затем допила остатки вина и высыпала горсть монет на барную стойку. – Чао!
* * *
Потерпев неудачу, я бесцельно бродила по кварталу до самой темноты и пыталась придумать, что же делать со своей жизнью. От одной мысли о работе в офисе меня охватывал вполне понятный ужас; к тому же я давно поняла, что неспособна работать в стрессовых условиях. К двадцати четырем годам я до сих пор цепенела от чувства вины при одном воспоминании, как однажды в средней школе расстроила учителя. Еще я думала о подруге, работавшей в сфере финансового PR, которая как-то, сияя от восторга и гордости, объявила, что от нее зависит судьба целой компании. Я же находила, что порой отвечать даже только за собственную судьбу довольно утомительно.
Внезапно я замерла, обнаружив, что стою у дверей знакомого винного бара, – и тотчас поняла, что мне поможет. Толкнув дверь, я оказалась в битком набитой комнатке, больше похожей на чью-то кухню. Стены были выкрашены в желтый цвет, тут и там висели картины в стиле Дейроля, изображающие виноград разных сортов, домашнюю птицу и прочую живность со всех уголков Франции. В помещении царил интимный полумрак, а пол – насколько удавалось разглядеть – был вымощен терракотовой плиткой. Я протолкалась к барной стойке в дальнем конце зала, желая убедиться, что за ней действительно он. Едва уловимая искра промелькнула в лице Бенуа – узнал или только задумался о том, где мог меня видеть?
– Mademoiselle, – обратился он ко мне, беззастенчиво оценивая мой внешний вид. Я попросила бокал сомюрского и достала из сумочки книгу в мягкой обложке. Спустя пять минут он уже сидел рядом, с моей стороны барной стойки.
– Что читаешь? – спросил по-французски.
Я показала ему наполовину прочитанный роман Патрика Модиано. Бенуа хмыкнул.
– Et alors?[15]
– Знаешь этого автора? – спросила я.
Он улыбнулся, выудил из-под стойки пыльную бутылку, наполнил бокалы – сначала мой, потом свой.
– Я сегодня не в состоянии говорить о книгах, детка, – отвечал он. – Слишком пьян.
В таком же состоянии он был в нашу первую и последнюю встречу – где-то год назад. Я тогда пришла в бар со своим бывшим – тем самым, о котором мне напоминало кладбище, – и Бенуа решил, что мы отвлечем его от «Дионисовой пытки» (именно так он и выразился).
Ему было за тридцать – высокий, тощий, харизматичный: достаточно, чтобы казаться гораздо привлекательнее, чем был на самом деле. Он был словно призраком будущего – того, что ждет и меня лет через десять. Работал в барах, а еще писал сценарии к фильмам – хотя за пять лет так и не дописал ни одного до конца. Я сказала, что учусь на факультете литературоведения. Сам он окончил магистратуру по философии – спросил, что я люблю читать. Это было своего рода проверкой умения поддержать беседу, после чего он принялся регулярно подливать вина себе и мне – до тех пор, пока мы все трое изрядно не напились (я, как обычно, сильнее всех присутствующих). К счастью, был воскресный вечер, и, когда часы пробили десять, бар начал потихоньку пустеть. Разговор с литературы плавно переключился на секс и совершенные непристойности.
– Раз твой сосед так шумит во время секса, значит, умело использует свои пальчики, – заявил Бенуа, укладывая тонюсенькие ломтики ветчины на огромную тарелку с сыром и прочими закусками. – Просто научитесь делать это лучше и громче.
Эти слова сопровождались адресованным мне недвусмысленным подмигиванием. Весь вечер он бессовестно флиртовал со мной – так виртуозные магазинные воришки внаглую выносят плазменные панели через главный вход. Однако, когда мой бывший удалился в уборную и Бенуа зажег мне сигарету (пристально глядя в глаза гораздо дольше, чем диктовали всякие приличия), я сообразила, насколько искренними были его намерения, и, польщенная и хмельная, ответила ему взаимностью вместе с первым долгим выдохом дыма.
– Не узнаешь меня, да? – спросила я теперь.
Он сузил глаза, вглядываясь в мое лицо.
– А ну-ка напомни!
– В прошлый раз со мной был молодой человек, – сказала я. – Студент бизнес-школы.
Он чуть сморщил нос – и тут его осенило:
– Точно! Это ты хотела стать флористом, пока чувак пишет свой диплом, – правильно? – я рассмеялась. – Ну как, поступила в колледж? – спросил он.
Пришлось признаться, что мечты о флористике, как и все прочие, лежали теперь погребенными на стремительно разрастающемся кладбище моих амбиций.
– Ну и хорошо, – заключил он. – Est-il possible d’être revolutionnaire et d’aimer les fleurs?[16]
Пять часов спустя бар совершенно опустел, а я опьянела достаточно, чтобы мысль снова оказаться в квартире у Бенуа показалась мне безумно привлекательной. Когда он закрыл заведение, я облокотилась о барную стойку так, чтобы одновременно выглядеть (как я надеялась) соблазнительно и не слишком шататься; потом, стоя на холодном тротуаре, ждала, пока он опустит рольставни.
– T’as froid?[17] – заметил, как я дрожу, обхватив себя руками. Я кивнула, ожидая, что он сейчас галантно накинет мне на плечи свою куртку. Бенуа же вместо этого, лязгнув металлом решетки, развернулся.
– Bon[18], – проговорил он, положив неверную руку мне на плечо и притянув к себе, так что нижняя губа коснулась моего лба, – тогда пойдем в дом, – и самодовольно ухмыльнулся.
– А куда подевался твой парень? – спросил он уже ближе к рассвету, рассеяно проводя пальцем по моему предплечью.
– Похоже, они у меня надолго не задерживаются, – глухо ответила я.
Бенуа рассмеялся.
– Tant mieux[19].
Я лежала на животе, голышом, в его постели. Комната была совершенно пустой – никаких украшений. На полу высились стопки книг в окружении грязных кружек и бокалов, в некоторых желтели окурки; тот, что стоял у кровати, теперь служил вместилищем для вялой змейки презерватива. Мой взгляд лениво скользил по корешкам: Борис Виан, Генри Миллер, Филип Дик, Герман Гессе. Осклабившаяся физиономия Нормана Мейлера на обложке одной из книг наполовину скрыта разорванной оберткой от Durex. Добравшись до моих ягодиц, указательный палец Бенуа на мгновение замер, затем его ладонь шлепнула меня по заднице.
– T’as des très belles fesses[20], – произнес он с восторгом, и я ощутила прилив беспричинной гордости, хотя по опыту знала, что комплимент насчет попки был таким же обязательным, как утреннее предложение выпить кофе.
– Oui[21], – продолжал он, – des très, très belles fesses[22], – после чего в некоем подражании Ронсару любовно воспел все прочие части моего тела (лет в девятнадцать я тут же влюбилась бы в него без памяти). Я лежала молча, прикрыв глаза и гадая про себя: неужели это нормально – воспринимать собственные победы с таким равнодушием и чуть ли не презрением?
* * *
В следующие несколько недель я совсем не думала о Майкле и, сказать по правде, могла бы и вовсе о нем забыть – если бы не открытие выставки Анны. Туда меня притащила Эмма – в качестве спасительницы от «мудаков от искусства». Она заранее прислала мне ссылку на мероприятие («Анна Янг: Объективы и перспективы») и старую статью, найденную в архиве The Guardian. Текст (1998 года) начинался с описания студии фотохудожницы: «На первый взгляд, студию Янг легко принять
