моим утешением. С наступлением темноты, когда по полу бегали крысы и ночные тени подкрадывались вплотную к моей кровати, Мишель была мне просто необходима. Мне обязательно нужно было слышать голос сестры и крепко держать ее за руку. Я уже говорила, что в детстве у меня не было уверенности в себе; не было также и отваги.

Настоятельница выслушала мое признание с ужасающим равнодушием; лишь ее белый головной убор слегка дрогнул.

– Ты исповедовалась в этом?

– Да, матушка.

– Ты простоишь на коленях два часа перед алтарем. Это научит тебя соблюдать обет молчания и другие правила. А если будешь упорствовать в нарушениях, Екатерина, я переведу тебя в отдельную келью, лишив общества сестры.

Эта угроза заставила меня содрогнуться от ужаса. Выполняя епитимью, я очень страдала, стоя на ноющих от боли коленях в зловещей тишине церкви, наполненной пугающими тенями, но извлекла из этого важный урок. Я больше ни разу не нарушила монастырские правила: угроза расставания с Мишель была гораздо более действенным средством устрашения, чем розги. Мое сознание было слишком слабым, чтобы выдержать испытание одиночеством. Поэтому по вечерам я молчала и тихо плакала, уткнувшись лицом в надежное плечо сестры, пока не поняла, что мои слезы ничего не значат. Нам было не под силу вырваться за пределы сырых промозглых стен монастыря Пуасси и спрятаться от местных суровых правил.

– Ты не должна болтать, – твердила мне настоятельница. – Но я также не хочу слышать твое хныканье. Благодари Господа за Его доброту и великодушие, ибо Он дал тебе крышу над головой и пищу твоим устам.

Новая угроза с ее стороны была слишком очевидна. И я больше не плакала.

Я входила в пору юности, но с течением лет не становилась более уверенной в себе и уравновешенной. Я научилась контролировать свои эмоции, выражение лица и каждое произнесенное слово из страха, что меня обидят. У меня не было карт или схем, которые могли бы привести меня к таким понятиям, как любовь или хотя бы привязанность: я не знала, чем измеряются такие чувства и как на них реагировать.

Как мог ребенок, не знавший, что такое тепло материнских рук, небрежные ласки отца или хотя бы казенная забота гувернантки, входившая в ее обязанности, понять мощь и восторг любви, которую дарят свободно, без каких-либо условий? Любовь со всеми ее хитросплетениями была мне неведома.

В те годы мне было ясно лишь одно: если идти строго по узкой тропке дозволенного и подчиняться диктату власти, этим можно заработать снисхождение, а иногда – хоть и редко – даже награду.

– Я слышала, что ты немного умеешь играть на лютне, – как-то заметила настоятельница.

– Да, матушка, – ответила я и покраснела от удовольствия.

– Это хорошо, – кивнула она, обратив внимание на мои пылающие щеки. – Но гордыня – великий грех. Поэтому во искупление перед вечерней молитвой тебе следует трижды прочесть «Аве Мария» и «Отче наш».

Выходило, что, если я буду старательно выполнять все правила и вести праведную жизнь, какой ожидала от меня настоятельница, я стану девушкой, достойной любви. Наверное, тогда король, мой отец, меня признает и одарит своим расположением. А королева-мать полюбит и наконец-то мне улыбнется. Возможно, в этом случае кто-нибудь вызволит меня из Пуасси и я смогу зажить так, как и подобает принцессе из рода Валуа согласно представлениям моего незрелого ума: обрету роскошное окружение, буду разодета в шелка и смогу спать на мягкой постели.

Я никогда не умела контролировать свои грезы о светлом будущем. Мое сердце оставалось безрассудно нежным и жаждущим любви, даже когда детские мечты о спасении потерпели крах. Никто так и не явился в мою монашескую келью, чтобы вызволить меня оттуда. Какой бы смиренной и послушной я ни была, реальный кандидат в мужья на моем горизонте не появлялся.

Я столько лет не видела королеву, что уже потеряла счет времени.

А затем, когда приближалось мое пятнадцатилетие, Изабелла, наша непредсказуемая и вечно пропадавшая где-то мать, внезапно вновь почтила Пуасси своим визитом. Когда меня позвали, я отправилась к ней, призвав на помощь все свое самообладание, которому научилась с огромным трудом. Мишель к этому времени уже вышла замуж за бургундского кузена и не могла быть сейчас рядом со мной, и я очень об этом сожалела.

– Ты выросла, Екатерина, – заметила королева. – И потому, полагаю, мне нужно поискать в своем гардеробе новые наряды для тебя.

Ее оценивающий взгляд скользнул по грубой ткани монашеской рясы, обтягивающей мое юное девичье тело, и задержался на сильно потертых кожаных башмаках. Ее собственные соблазнительно округлые формы были затянуты в шелк и дорогое дамасское сукно; должно быть, королева подумала о том, что ей придется потратиться не для собственного удовольствия, и ее губы напряженно сжались. Но затем она вдруг улыбнулась, поразив меня, подошла вплотную и, взяв меня за подбородок, повернула мое лицо к свету, с трудом пробивавшемуся сквозь узкое, похожее на бойницу окно монастырской комнаты.

Я старалась выдерживать крепкое прикосновение ее пальцев и этот пристальный осмотр, сохраняя внутреннее спокойствие, которым на самом деле не обладала, и поймала себя на том, что инстинктивно затаила дыхание. Я просто не осмеливалась поднять глаза на мать.

– Сколько же тебе лет? – задумчиво произнесла она. – Четырнадцать? Пятнадцать? Ты почти взрослая женщина.

Теперь я все-таки рискнула на нее взглянуть. Изабелла поджала губы; ее внимательные глаза оценивающе рассматривали черты моего лица, в то время как тонкие пальцы теребили локон, выбившийся из-под моего чепца.

– Внешне ты истинная Валуа. В целом неплохо. В тебе даже есть некая элегантность, которой я не ожидала. – Она слабо улыбнулась. – Волосы такого же цвета, как и мои, – золотая пряжа; и характер, вероятно, тоже будет как у меня. Даже не знаю, пожалеть тебя за это или поздравить. – Ее взгляд стал напряженным. – Да, пора выдавать тебя замуж. И у меня на примете есть подходящий жених – если, конечно, мне удастся его заарканить, а потом еще и удержать. Что ты об этом думаешь?

Жених. Муж. Мои глаза округлились, внутри разлилось сладостное ожидание, напоминавшее тепло от чашки подогретого эля морозным утром; но поскольку все это было для меня полной неожиданностью, я даже не могла сказать, что об этом думаю. Да, я долго этого ждала, упорно молилась, чтобы это произошло, но когда заветный миг настал…

– Ты вообще способна выразить собственное мнение, Екатерина? – язвительно спросила Изабелла.

Я сочла такое замечание несправедливым, ведь у матери не было возможности поинтересоваться моим мнением с того самого дня, когда она привезла меня в Пуасси. Впрочем, я бы все равно не посмела его высказать.

– Я