Благодаря этим словам я на некоторое время немного успокоилась, однако вскоре голод и всеобщее пренебрежение снова заставили меня осознать, что моя жизнь, надежды и страхи на самом деле никого не интересуют. Изабелла имела репутацию женщины знойной и страстной, но при этом была совершенно не способна испытывать материнскую любовь. Отец запирался от нас в своих палатах, мать развлекалась на свой вкус, а мы с Мишель выживали как могли: недаром король сравнил нас с одичавшими домашними животными.

Но внезапно, без какого-либо предупреждения, наша мать, королева Изабелла, снизошла до нас. Воссоединение это нельзя было назвать счастливым.

– Пресвятая Богородица!

Такова была первая реакция моей венценосной матушки, когда она на нас взглянула. Затем Изабелла на некоторое время умолкла, после чего, стараясь держаться от нас подальше, чтобы не испачкаться и не подхватить вшей, она принялась отдавать приказы властным тоном, не терпящим неповиновения. Нас сгребли, как будто каких-то вредных насекомых, замотали в плащи, такие же грязные, как и мы сами, и сунули в какую-то таратайку на колесах. Королева, ясное дело, путешествовала отдельно, в шикарном паланкине, поражающем своей роскошью, в то время как мы с Мишель тряслись в своей повозке, замерзшие и объятые ужасом; мы жались друг к другу и дрожали от страха, как парочка до смерти перепуганных мышат, ведь никто не удосужился сообщить нам, куда мы, собственно, направляемся. Таким вот неприглядным образом нас, двух самых юных принцесс из династии Валуа, доставили в женский монастырь в Пуасси.

– Это мои младшие дочери. Поручаю их вам. Они остро нуждаются в дисциплине, – заявила королева, когда мы прибыли на место.

На дворе было уже темно, и монахини готовились к вечернему богослужению – не самая подходящая обстановка для маленьких детей. Я так испугалась, что у меня отнялся язык. Человеческие фигуры в белых туниках и наплечниках напоминали привидений, а доминиканские черные плащи и головные уборы выглядели угрожающе. Моя сестра, чопорная и набожная Мария, возможно, уже приняла обет и была одной из этих призрачных созданий, но я совсем не знала ее, ведь она была гораздо старше меня.

– Это Мишель, – между тем продолжала королева. – Уже решено, что она выйдет замуж за Филиппа Бургундского. Сделайте с ней, что сможете.

Я судорожно схватила сестру за руку; при мысли о том, что я останусь одна в этом холодном угнетающем месте среди монашек в их сорочьих одеяниях, мой страх многократно усилился. Разве я смогу здесь выжить, если Мишель уедет к своему мужу? Наша двоюродная бабушка Мария Бурбон, настоятельница монастыря в Пуасси, взирала на нас с холодным высокомерием, напоминая хищника в зверинце моего отца.

– Они очень грязные. – В неодобрительном взгляде ее блеклых глаз, которым она нас окидывала, читались презрение и брезгливость. – А что насчет этой?

– Это Екатерина. Ей лет пять… или около того. – Изабелла даже не знала моего возраста. – Все, чего я от нее хочу, – это чтобы она была опрятной и с хорошими манерами. И чтобы годилась на роль невесты. Со временем для нее найдется какой-нибудь высокородный принц, который ради брачного союза с родом Валуа обратит на нее свой благосклонный взор.

Настоятельница посмотрела на меня так, как будто считала эту задачу непосильной для себя.

– Что ж, сделаем и для нее все возможное, – наконец заключила моя двоюродная бабушка. – Она умеет читать? Писать?

– Понятия не имею.

– Ее должны были этому научить…

– Неужели это так уж обязательно? Для ее будущей роли такие умения вообще ни к чему, и к тому же я весьма сомневаюсь в ее умственных способностях; вряд ли ее можно было чему-либо научить. Посмотрите на нее. – Презрительные слова королевы были жестокими, и я захныкала от страха, грязным рукавом размазывая по лицу слезы. – Она выйдет замуж благодаря королевской крови, а не потому, что умеет орудовать пером.

– Так вы хотите, чтобы она осталась безграмотной?

– Я не желаю, чтобы из нее вышла педантка. Достаточно будет, если она сумеет привлечь внимание благородного принца и согреть его постель; тогда на нее обязательно кто-нибудь польстится.

Они беседовали, не обращая на меня внимания, но тон был мне ясен, и я сжалась от стыда – я уже тогда понимала, что мне должно быть стыдно. Когда же их беседа наконец подошла к концу, Изабелла впервые за все это время посмотрела мне прямо в глаза.

– Учись быть послушной и смиренной, Екатерина, чтобы оправдать свою знатную фамилию. Если же станешь бесчинствовать, тебя высекут розгами.

Я потупилась.

– Если будешь угрюмой, никто не возьмет тебя в жены, несмотря на то что ты Валуа. Ни одному мужчине не нужна мрачная супруга. А если у тебя не будет мужа, ты останешься здесь и пострижешься в монахини, как твоя сестра Мария.

Это были последние слова моей матери. Она уехала, так и не прикоснувшись ко мне. Я не была угрюмой, но… как бы это объяснить? Просто меня пугала жизнь, которой я не знала и не понимала.

Нас с Мишель поселили в одной келье. Жаловаться мне было не на что: в конце концов, нас с сестрой не разделили, мы были вместе, да и обстановка в нашем жилище была неплохая, хоть и скудная. Мы ведь все-таки были принцессами. Мне велели ложиться в постель, не болтать и поскорее засыпать, чтобы завтра встать еще до рассвета к заутрене по сигналу колокола. С этого и должна была начаться моя жизнь в монастыре Пуасси.

Так я и сделала. В ту пору никаких особых материальных потребностей у меня не было. Я была вымыта, накормлена, мне давали совсем немного наставлений, я посещала все службы и училась респонсорному пению[4]. Я научилась послушанию и смирению, но не обрела уверенности в себе, в отличие от своей благословенной сестры Мишель. В общем, для меня это была отупляющая жизнь, монотонность которой разбавлялась переживаниями о некоем неизвестном принце, который явится однажды и заберет меня отсюда, если я буду достаточно красивой и скромной. Такое существование меня угнетало.

«Они нуждаются в дисциплине», – сказала королева на прощанье.

К ней-то нас и приучали. Без любви. Без привязанности. Правила настоятельницы, нашей двоюродной бабушки Марии, были строгими и нерушимыми, и моя жизнь в Пуасси напоминала заточение в каменной гробнице.

– Какие грехи ты совершила на этой неделе, Екатерина? – спросила настоятельница, как делала это каждую неделю.

– Я нарушила обет молчания, матушка.

– Единожды?

– Нет, каждый вечер, – призналась я, неотрывно глядя на подол ее красивого тонкого одеяния.

– Зачем же ты это делала?

– Чтобы поговорить с Мишель, матушка.

В сестре я находила источник сил и успокоения. Она была