Афонька Пыж подумал и все-таки решил попробовать. Вдруг лицо его посерело, и он точно примерз к снегу. Кушковский тоже загнанно съежился: перед ними, заложив руки назад и чуть сгорбясь, стоял Ванька Губан. От мороза и ходьбы его худое веснушчатое лицо раскраснелось, а большой горбатый нос и оттопыренные уши багрово блестели. Насладившись страхом ребят, он наконец спросил:

— Вас кто отпустил на толкучку? А ну, покажите бумажку.

Вопрос Губана звучал как насмешка. Вообще Ванька, прежде чем избить, любил показать, что делает это из чувства крайней необходимости: наказывает лишь виновных.

— Что же вы, — скрипуче продолжал Ванька, — я к вам по-товарищески, а вы? Кто старший по корпусу и отвечает за порядок? С кого дежурный воспитатель семь шкур спустит? А? Так-то вы за мое добро платите? Теперь и головы опустили?

Случай этот был очень на руку Губану. Он давно искал повода придраться к Афоньке Пыжу. В интернате Афонька держался самостоятельно, Ваньку за глаза называл «кровососом», «пауком», «паразитом советской власти». Сколько Губан ни предлагал ему хлеба, макухи — Афонька не закабалялся. Губан немного побаивался длинного Афонькиного языка и теперь рад был законной возможности избить его и заставить понять, что если Пыж не смирится — пощады не будет.

— Что же с вами делать? — продолжал Губан, словно сам не знал.

Обманутый его тоном, Юзик Кушковский попросил:

— Отпусти, Ваня, а? Что тебе, жалко? Будто и не видал нас. Отпусти.

— Отпусти, а вы меня опять подведете и засыпетесь самой Барыне? Кого тогда к ответу? Ваню Губана. А зачем вы сюда пришли? Ты вот, Кушка, и полушубок стрельнул напрокат. Все думаешь, Ваня Губан — жила, обдуривает вас, за пайку дает макухи меньше, чем на обжорке? Зато уж Ваня даст — никто не отымет. Да еще Ваня при случае заступится, другом станет. Все копаете под меня.

Говоря так, Губан косил глаз на Афоньку Пыжа — незаметно приноравливался, чтобы нанести один из тех ударов в челюсть, которыми он сразу выбивал зубы. Кушковский не был ему опасен — такого только припугни, пойдет на любую сделку.

— Отпусти, Вань, — снова запросил Кушковский, мучаясь от ожидания расправы. — Мы тебе по пайке дадим в обед. Я тебе и ужин отдам. Я… сапоги тебе почищу завтра. Прости. Ну что тебе стоит…

Нижняя старушечья челюсть его задрожала, он готов был заплакать. Афонька Пыж смотрел исподлобья. Его некрасивое, в рябинах лицо побледнело, ноздри раздулись, распухшие от холода руки вцепились в мерзлый полукруг макухи.

— Подкупаете, гады? — вдруг яростно оскалился Ванька Губан. — На пайки берете? — И, почти не размахиваясь, он тычком ударил Кушковского под челюсть.

Кушковский как-то по-собачьи лязгнул зубами и без крика повалился в снег. Изо рта его показалась нежная алая струйка.

Больше Губан не собирался его трогать. Он, собственно, и ударил-то Кушковского лишь потому, что тот заговорил и это почему-то разозлило Губана. Проворно повернувшись к Афоньке Пыжу, Ванька далеко занес костистый кулак. Но Пыж опередил его. Обеими руками приподняв полукруг макухи, он со всего маху обрушил его на Губанову голову. Полукруг макухи, похожий на асфальтовую пластину, раскололся на две части, Ванька пошатнулся, едва устоял: перед глазами бешено завертелись разноцветные круги. Придись такой удар на человека с менее крепким черепом — несдобровать бы ему.

Ошеломленный тем, что на него вдруг  н а п а л и, Губан некоторое время стоял, словно соображая. Стиснув челюсти, кинулся на Пыжа, но его кулак не достиг цели. Отпрянув назад, Пыж изо всей силы запустил в Губана оставшимся в руках куском макухи, повернулся и нырнул в гущу толкучки. Не присядь Губан, макуха угодила бы ему в лицо. Сперва он рванулся за Пыжом, но из толпы, что уже успела окружить дерущихся, чья-то грязная рука потянулась за лежавшим куском макухи. Этого Ванька не мог вынести. Он сам подобрал весь полукруг, а уж потом кинулся по Афонькиному следу в толпу.

Базарная толкучка, изгибаясь толстой короткой гадюкой, шевелилась на затоптанном, грязном снегу. Губан два раза обыскал ее из конца в конец, заглядывая за рундуки, палатки. В одном месте дебелая разбитная баба, приняв его за мастерового, шепотом спросила: «Чего, сынок, ищешь: титьку или бутылку под соску? Все у меня есть». Она распахнула шубу на высокой груди и вытащила бутылку самогона. «Спробуй: как огонь. Первач». Губан крякнул, взялся было за деньги, но злоба на Афоньку толкнула его дальше. В другом месте плюгавого вида спекулянт принял его за сыщика и быстро положил за щеку золотой империал.

Губан снова вышел на обжорку. Афонька Пыж словно в сугробе спрятался. На улице, ведущей в интернат, его тоже не было, да и едва ли он туда вернется. Наверно, скрылся у беспризорников в развалинах кирпичного дома, разбитого во время гражданской войны.

Оглушенный Кушковский уже шевелился, молча стараясь подняться. Любопытные постепенно расходились. Бородач в коричневой дубленке подытожил:

— Жулики разодрались. Сворованную макуху не поделили.

Взяв Кушковского левой рукой за ворот, Ванька Губан одним рывком поставил его на ноги и так встряхнул, что на том треснул полушубок.

— Держись, гнида, — грозно прошипел он. — Еще разок вмажу — пятки торчком встанут. Шагай в приют. Да только вздумай подорвать… — Губан легонько, для предупреждения, тронул пойманного воспитанника кулаком в бок, отчего Кушковский опять едва не свалился в сугроб.

Мороз не отпускал. Небо расчистилось, ясное, безмятежно синее, ослепительно блестело солнце, и при этой ясности верховой ветер гнул, трепал деревья, срывал с крыш снег, взвихривал снизу, крутил сугробы. Снег под сапогами гудел, а дыхание словно замерзало возле губ.

Когда дошли до сквера на главной улице городка, Губан заметил, что у Кушковского побелело правое ухо. Он злобно сплюнул и подумал, что за последнее время ему много приходится возиться с разной сволочью из своего второго корпуса. Раньше ребята были покорней. Чтобы кинуться на него, как Пыж? Ну и устроит же он ему нынче вечером в палате! Многое, конечно, испортил Люхин. А тронь его — вступится исполком, сама Барыня — заведующая Дарницкая. Как же: пулеметчик, освободитель, герой! Ничего, если будет и дальше заедаться, пусть на себя пеняет. Ванька сыщет причину отволохать его «в усмерть».

Из-за седого, заиндевевшего памятника атаману Платову показалась небольшая площадь, замыкаемая тополями сквера, и в середине три кирпичных двухэтажных здания интерната: учебное и два жилых.

Перезябшего, простудно бухикавшего Кушковского Губан привел прямо к дежурному воспитателю Андрею Серафимовичу Ашину, прозванному Ангелом Серафимом. Это был молодой человек внушительного телосложения, с голубыми глазами, аккуратным пробором в белокурых волосах и способностью краснеть по всякому поводу. Воспитатель сидел