Из интерната никому не позволяли уходить в город без пропуска, подписанного дежурным воспитателем. Да и отпускали только по воскресеньям и лишь тех, у кого имелись родственники. Появляться на базаре было настрого запрещено: мера против того, чтобы ребята не воровали и не попрошайничали. Но ребята убегали тайком через высокую каменную стену, что окружала двор, рыскали на толкучке, у бойни, на свалке. Ни заведующая Дарницкая (по кличке «Барыня»), ни воспитатели справиться с ними не могли. Тогда они призвали на помощь исполком интерната, «старших мальчиков» — великовозрастников лет по восемнадцати. В числе их был и Ванька Губан. Власть он получил огромную — всему второму корпусу вменено было в обязанность слушаться его. И вот Губан, пользуясь правом свободного выхода в город, стал приносить с базара макуху — подсолнечный, льняной и сурепный жмых. То, что он выменивал у торговок на фунт хлеба, он сбывал ребятам за десять — двенадцать фунтов и страшно наживался. Каля был его правой рукой, верным приказчиком и заушателем. На худых плечах этого подростка болталась хламида, похожая на зипун, подпоясанная гимназическим ремнем с мельхиоровой бляхой, на голове глубоко сидела шапка, типа монашеской скуфьи, прикрывая хрящеватые и грязные уши. Лицо у Кали было костлявое, собранное в кулачок, нос красно-сизый, будто недозрелая слива, вечно озябший, с повисшей каплей, а глаза бегали живые и любопытные, точно черные тараканы. У пояса его болтались две подвешенных сумки. В той, что поменьше, находились айданы и макуха: их Каля ссужал всем желающим. В другую он собирал долги от воспитанников: порции хлеба, сахара, мяса.

Каля Холуй всегда старался появиться незаметно, подслушать, что плохого ребята говорили о Ваньке Губане. Когда это ему удавалось, Каля оживлялся, глазки начинали блестеть, а синеватые губы растягивала ехидная ухмылка. «Ага-а, — обрадованно протягивал он. — Ла-адно. Все передам. Все-о», — и никакими просьбами его нельзя было умолить. Ребята ненавидели его, а тронуть боялись.

Оглядев зал, Каля Холуй направился к очереди малолеток, стал обходить должников. Он останавливался возле каждого, негромко напоминал:

— Гляди ж, пайку в завтрак. Не вынесешь — Губан морду вылудит.

Должник, которому теперь предстояло голодать до самого обеда, сглатывал клейкую слюну, покорно отвечал:

— Отдам. Я помню.

Иной торопливо, с заискивающим видом просил:

— Слышь, Каль. Дай еще шманделок макухи.

— А за тобой сколько: три пайки? Отдаешь ты хлеб общипанным. Ох, гляди, скажу Губану, он те юшку спустит. Нет, вернешь вот еще одну пайку, а в ужин я тебе дам, но конопляной. И не проси, я сказал тебе слово.

И, скривив в улыбке губы, Каля отходил к следующему.

Охотно меняли ребята хлеб на макуху, потому что грызть ее можно было часами, и это обманывало голод. Самой дорогой считалась макуха подсолнечная — наиболее крепкая, вкусная и «питательная». Конопляная, льняная были мягче, крошились, и от них немного тошнило.

Иные воспитанники были должны Губану и хлеб, и второе обеденное блюдо, и сахар за целую неделю вперед. Чтобы они не слишком ослабели от голода, Ванька брал с них пайки не каждый день подряд и поддерживал новой макухой. Вообще же все, кто попадал к нему в кабалу, с трудом могли высвободиться.

Одним из последних в очереди стоял второклассник Христоня Симин — круглый сирота. На его худом, бескровном лице просвечивали все жилки, глаза, как у всех голодающих, были запавшие, огромные, малоподвижные и грустные, ноги в залатанных штанах напоминали палки. Его восковые костлявые руки, похожие на птичьи лапки, старались запахнуть оборванный пиджачишко, и вся сгорбленная фигура хранила выражение какой-то молчаливой покорности.

Каля остановился возле него, не глядя буркнул:

— Не забудь пайку.

Симин промолчал.

— Понял, Сима?

И вдруг Христоня Симин своим слабым и каким-то безучастным голосом ответил:

— Я не отдам хлеб.

— Это… как? — опешил Каля.

— Сам съем.

— А долг?

Он с минуту выжидал ответа. Симин молчал. Каля удивился. Ему впервые приходилось видеть должника, который бы открыто отказался платить самому Ваньке Губану. Случалось, что некоторые ребята, мучимые голодом, не выдерживали соблазна и за обедом съедали свой хлеб. Выйдя за порог столовой, они тут же получали расплату: двумя-тремя страшными и короткими ударами своих огромных кулаков Губан в кровь разбивал им лицо, вышибал зубы, валил на землю и напоследок пинал ногой. Должник незамедлительно приводился в повиновение и уже в ужин сам покорно разыскивал Калю, совал пайку. Но чтобы заявить открыто в глаза: «Не отдам», — такого еще не случалось. Да это был просто бунт!

— А долг как же? — переспросил Каля. Глазки его заблестели, желтые широкие зубы обнажились в ехидной улыбке: он обрадовался, словно подслушал такое, что можно было передать Ваньке Губану.

Симин тихо, слабым голосом ответил:

— Я больше ни крошки не отдам.

— Со-все-ем? — испугался Каля, до того диким показался ему ответ. Громко, словно ища сочувствия у очереди, он зачастил: — Ох, гляди, паря! Ваня Губан, он тебе морду разрисует. Это еще поглядим, как не отдашь! Губан, он блин с тебя сделает. Я ему расскажу. Рас-ска-жу-у!

— Мне все одно, — тихо, почти беззвучно сказал Симин. — Я есть хочу. Меня ноги не держат.

Он отвернулся, плотнее запахнул лохмотья.

Каля вдруг забеспокоился: сизо-красный нос его задвигался, словно принюхиваясь. Он видел, с каким жадным вниманием прислушивались ребята из очереди к словам Симина. Среди них было немало должников. Что-то вроде слабой надежды отразилось в их заблестевших глазах: они тоже могли взбунтоваться. Ахилла Вышесвятский насмешливо подмигнул в спину Кале, дурашливо затянул на мотив молебна:

Не удалось святому отцу

Забрать мужицкую овцу!

Судьба Симина была известна всему интернату, кроме заведующей и членов исполкома. Знали, что он должник Губана «навечно». Сколько бы он ни прожил в интернате — год, два, четыре, — он обязан был отдавать Ваньке весь свой хлеб, сахар, мясо, а Губан за это ежедневно снабжал его макухой, иногда же, для поддержки сил, разрешал съедать обеденную порцию.

Два месяца тому назад еще довольно крепкий Симин, оставшись совсем без хлеба, стал быстро чахнуть. Теперь он, видимо, решил: или так помирать, или этак, все равно.

— Ты, значит, артачиться? — заговорил Каля, не зная, что предпринять. Он сжал небольшой грязный кулак и сунул его к носу Симина. Надо было показать остальным должникам, что такие слова не прощаются.

Из толпы выдвинулся коренастый паренек с карими смелыми глазами и шрамом на щеке — Люхин. Буденновский шлем с красной звездой делал его выше, а обмотки и огромные американские ботинки как бы придавали устойчивость его ногам.

Отец Люхина где-то в Карпатах сложил голову за