Шрифт:
Закладка:
Из рукописи профессора Зарецкого А. В.
...Стало темнеть, но когда Порфирий вошел, чтобы зажечь свечи, граф махнул на него рукой, и старый слуга, тяжело переставляя опухшие от ревматизма ноги, удалился, неодобрительно покачивая головой.
Уже третий день граф никого не принимал, почти не прикасался к еде. Целыми днями он просиживал в кабинете, перебирая бархатные кляссеры своей знаменитой коллекции, а по вечерам уезжал к морю и оставался там до глубокой ночи. У него ничего не болело, но он отчетливо сознавал, что эти дни — последние в его жизни. Страха не было, скорее любопытство. Грехи замаливать — поздно. Да и какой смысл, если в суетной жизни он редко вспоминал о всевышнем? Граф раскрыл кляссер, осторожно взял монету, поднес ее к плохо видящим глазам. Уголки губ тронуло слабое подобие улыбки — эта монета обладала волшебным свойством приводить его в хорошее расположение духа. Тускло поблескивающий в сумерках медальный профиль Константина Павловича был величествен и загадочен. Он подышал на монету, протер бархаткой, аккуратно положил на место, затем дернул за шнур звонка.
— Вели заложить карету, — приказал он возникшему в дверях Порфирию.
— Слушаю-с, ваше сиятельство.
Прошло уже более часа с тех пор, как старый граф приехал сюда, отпустил карету и остался в этот поздний осенний вечер на безлюдном приморском бульваре. Последнее время он все чаще ощущал глубокую потребность побыть наедине со стихией, которая заворожила его еще в детстве, когда он впервые увидел зеленые волны.
Море штормило. Холодный, пронизывающий ветер гнал по бульвару пожухлые листья. Зябко кутаясь в потертую шубу, граф неотрывно смотрел на фантастические, похожие на крылья сказочного дракона волны, монотонно разбивающиеся о берег. Три года назад он вышел в отставку и приехал сюда доживать свой век. Он успел полюбить этот город, его живописные широкие улицы. Любимым местом стал бульвар с неумолкающим гомоном порта. Здесь на рейде бросали якоря корабли со всех концов света. Здесь широкая лестница спускалась к морю и словно не обрывалась у воды, а шла прямо в царство Нептуна.
Здесь многое напоминало Марсель, где он прожил восемнадцать лет: улицу Ла-Канбьер, изумительную набережную Корниш, Старую гавань, церковь Сен-Виктор. Старый граф горько усмехнулся: вот как давно не был он дома — даже родные места напоминают ему Францию.
«В чем преимущество прошлого перед настоящим и будущим? — думал он. — В том, что из прошлого можно выбрать то, что тебе нравится».
...Со звонким криком сорвался и низринулся с крутого склона выводок красных куропаток с нежно-белым подбоем крыльев. Сеттер Нерон неподвижно, как изваяние, горящими глазами следил за птицами. Граф плавно спустил курок, грохнул выстрел, за ним другой. Птица перевернулась в воздухе и упала вниз, в каменистую осыпь. Скользя и обрываясь на крутизне, Нерон кинулся к ней и жадно схватил добычу. Но в ту же минуту раздался еще выстрел, и рядом упала вторая куропатка. Сеттер бросился к ней. Граф быстро перезарядил ружье и подождал: не запоздала ли какая-нибудь неосторожная молодая птичка. Через минуту он окликнул собаку, а та никак не могла решить, какую из убитых птиц нести раньше. И вот, со звонким тиликаньем и взмахами коротких крыльев сорвалась еще одна куропатка и тут же свернулась от меткого выстрела, разбросала по воздуху перышки.
Сзади послышался стук копыт. Граф оглянулся. По узкой, опоясывающей лес тропинке прямо на него летел шоколадный в яблоках скакун, в седле уверенно сидела белокурая амазонка в малиновом платье.
Граф бросил ружье, подхватил поводья, похлопал разгоряченного коня.
— Наконец-то, Юлия. Я уж отчаялся, — он поцеловал ей руку, взял за талию и легко опустил на землю.
— Простите, граф, — сдерживая учащенное от быстрой езды дыхание, ответила девушка. — Я не могла раньше...
Он привязал скакуна рядом со своим, поднял ружье. Нерон укоризненно скулил, не понимая, отчего так быстро кончилась охота и отчего не ценят его труд: вот же они, все три куропатки, лежат около хозяина.
— Нерон, лежать! — Собака послушно исполнила приказание.
— Видите — какая. — Он показал на выползавшую из-за горы черную тучу. — Сейчас польет дождь, быстрей! — Взял Юлию за руку, и они быстро пошли по тропинке. Ливень настиг их, когда до дорожки оставалось метров сто, и успел основательно вымочить.
Он растопил печку, придвинул поближе к огню старинное кресло, откупорил вино.
— Садитесь, дорогая. И выпейте, — протянул ей бокал. — Иначе простудитесь.
Она послушно села в скрипучее кресло, пригубила вино. Он пристроился у ее ног, на потертой козьей шкуре. Прогремел гром, ветки нещадно били в мутное оконное стекло.
— Ну уж грома вы положительно боитесь, — улыбнулся он и тотчас строго добавил: — Извольте выпить до дна, сударыня. Вино бургундское.
Она в задумчивости покачала головой.
— Значит, так ничего и не боитесь — ни быстрой езды, ни грома? — продолжал удивляться граф.
— С вами я ничего не боюсь. — Юлия улыбнулась и тихо добавила: — Пока вы меня любите.
Он прижался лицом к ее мокрому платью, положил голову на колени, ощутил тревожащий запах жасмина и понял, что с этой женщиной он будет всегда, пока она его не покинет.
— Вы знаете, милый, — гладя его волосы, сказала Юлия, — я закрыла глаза и представила себя маленькой девочкой в карете, на коленях у меня лежит голова маленького моего брата — Мишеля. Мы очень много времени проводили с ним в детстве в карете. Странно, правда? А что делать? Отец умер, не оставив нам, шестерым детям, никаких средств к существованию. И вот с раннего утра моя красивая мама усаживала нас в огромную старую карету, и целый день мы ездили из дома одной дальней родственницы в дом другой, не менее дальней. Потом — в особняк богатого покровителя. Так выходило, что чай пили у одних, обедали у других, ужинали у третьих. В домах близких знакомых нас пускали даже в столовую, а если
