Полубесок несколько раз сжал и разжал кулак на вытянутой руке, словно сдавливая в нём губку или жменю незрелого сыра. — Как тебе объяснить… Индир Пахель — он везде. И всегда. Он нужен для удовольствия и размножения, неизбывен, как вши. Он работает на телевидении. У него стереофонический магнитофон и свежие записи.

Вверху что-то лязгнуло, крепко и массивно, будто проломилась кровля… потом по заиндевевшей шкуре затылка прокатился комок — громкий и колкий… жгучий, словно крапива… Николай Дмитриевич инстинктивно втянул голову в плечи и пригнулся, поглядывая в потолок. Полубесок успокоил, сказал, что опасности нет, что это с антенны оторвался кусок льда и покатился по крыше:

— Металлом крытая, — усмехнулся. — Медь и сталь. Позапрошлый надёжный век.

В полусекундной паузе, художник ещё раз стрельнул зрачками на картину, сказал, что гость его утомил:

— Тебе не пора домой, дядя? Ты назойлив.

— Я уйду, — обещал Николай Дмитриевич. — Только расскажи по билет. Просто расскажи, чтобы я знал. Правду расскажи.

— Ах, ты боже мой! — огорчился Полубесок, опять закудахтал по карманам в поисках курева. — Я ж тебе уже говорил. Это шутка. Аркашка напился, лапал девчонок за талии. Как раз пришел Генка Легкоступов с полиграфкомбината, принёс кипу газет. Аркадий выкрикнул, что всех нас удивит, сказал, что у него лотерейный билет на десять тысяч.

— Допустим.

— Не перебивай— Полубесок погрозил пальцем. — Нервируешь.

Продолжил:

— В "Известиях" напечатали таблицу. Я взял у Аркашки его лотерейку, а самого отправил танцевать.

— Становится интересно.

— Ещё бы! — огрызнулся Полубесок. — Дальше не ухватываешь?

— Нет.

— Тогда поясняю. Лотерейный билет оканчивался на две восьмёрки. У Аркашки, понимаешь? Две восьмёрки! А в газете пропечатали две тройки. Оцени кульбит рока, насмешку судьбы!

— И что?

Полубесок выпил через край остатки бульона из кастрюльки. С тоской осмотрелся по сторонам.

— Вот не люблю я говорить людям грубости, дядя, но ты тупой. Унизительно тупой! Я взял перо и подправил! Чего же проще? Чего же боле, как говорил Пушкин. Из троек смастырил восьмёрки!

Николай Дмитриевич сказал, что такое невозможно.

— Невозможно? — художник усмехнулся. — Да, запросто. Я пять лет в театре афиши рисовал. Без линейки и без опоры нарисую тебе прямую линию — в струну! Без задоринки. Рука тверда, и танки наши быстры.

— А зачем?

— Ты про билет?

— Ага.

— Философские вопросы задаёшь! Во-первых, я пошутить хотел. Обрадовать. Взбодрить публику. Десять тысяч рублей всегда выглядят победоносно, согласись… и даже, если ты проигрался в пух на десять тысяч.

— Сомнительно. А во-вторых?

— Во-вторых?..

Полубесок вытряхнул из пакета горсть мёрзлых ягод — они бойко разбежались по столу. Одну из них художник поймал и приплюснул… из-под пальцев брызнула кровь.

— Когда я был молодым, я видел цель и не замечал препятствий. Двигался напролом.

Николай Дмитриевич согласился, сказал, что все молодые так поступали и поступают.

— Теперь я понимаю, что всякий "пролом" калечит судьбы… верно?… и меня это жмёт. На грудь давит. Вот возьми твой Аркашка… тысячу раз я ему говорил: радуйся! Радуйся, придурок! Радуйся, титька тараканья! Живёшь с Лидухой и радуйся! Чего ты рылом вертишь, словно закормленный поросёнок? Добротная ведь баба, покорная, нежная. Она ведь его любит, как святого, не надышится.

— Лидка?

— Ну, не я же! — огрызнулся художник. — Я подумал, что билет с деньгами он домой принесёт, как отец семейства, и… и что-то сдвинется… лёд меж ними растает.

— А он?

— Он!.. хм… он запал на Афину.

— А что Афина?

— А что Афина?

— Понятия не имею, у тебя спрашиваю.

— Афине он нужен, не более, чем рыбе зонтик, — ответил Полубесок. — Если хочешь, поговори с ней. Она в ТЮЗе работает. Прима. Прима! Не фунт изюму.

Полубесок опять, будто в забытьи, охлопал карманы, от картины перевёл взгляд за сумеречное окно, притих… Потом вдруг вернул своё внимание собеседнику, заговорил с неожиданным жаром:

— Ты послушай вот что. Как думаешь, куда он побежал? Не за молоком, не за квасом, не винишка побёг купить, а куда? Какая сила его влечёт?

Николай Дмитриевич слегка опешил, обнаруживая в глазах собеседника неожиданную совершеннейшую безумь… коя бывает в глазах шизофреников, например… или… или… а других душевнобольных Николай Дмитриевич не встречал.

— Я не знаю, — ответил медленно, с расстановкой, — видимо бежит в Миру такой-то невидимый поток… — проговаривал, стараясь попасть в настроение художника, — который несёт нас и толкает на поступки.

— Я тоже так думаю! — согласился Полубесок. — Возьмём Афину, вообрази себе яркий персонаж! Женщина! Фемина! Во всех смыслах приличной наружности. Завистливой…. в смысле, вызывающей зависть. А характер — стервозный.

— А какая баба не стервозна? — взвился Николай Дмитриевич. — Нет, ты назови! ты встречал такую? Вообрази, моя…

Полубесок перебил:

— Не тарахти, бесхозный, слушай ухом! Мы не столица, допускаю. Славы маловато, касса — пшик! И не Париж, знаешь, тоже, будь он неладен… но ведь не хлебом единым! Она в театре прима! Режиссёры столичные ноги моют и воду пьют! Что ещё нужно для счастья?

— Не знаю, — ответил Николай Дмитриевич. — Сам задаюсь таким вопросом.

— И я не знаю…

В дверях, Николай Дмитриевич протянул для рукопожатия руку, Полубесок пожал её без энтузиазма, гуляя взглядом по сторонам, будто расстроился.

Тогда Николай Дмитриевич, чувствуя этот холодок, осторожно попросил:

— Ты это… не держи зла… я ж не хотел обидеть.

— Ступай с миром.

— Ещё один вопрос… самый последний. Кто знал, что ты билет надписал? В смысле, таблицу?

— Все знали, — Полубесок удивился. — Я ж не скрывал. И Федька видел, и Пахель… а Павлик просто догадался… у него работа такая обо всём догадываться.

— Он на автомойке работает, верно?

— В химчистке, — поправил Полубесок. — Ему пять лет светит, как нам с тобой солнце. Под следствием он, и подписку давал… ан, живёт себе, припеваючи… что значит, позитивный человечек. Учись, дядя. А Афине не верь. Не верь. Ты же пойдёшь к ней, верно я разумею? Она тебя в дугу согнёт в два счёта. Станет про ум говорить — не верь. И про правое сердце — брехня! Я видел её рентгеновские снимки — обычная баба…

***

Надвинулись сумерки, городской народец потихоньку засуетился. Троллейбусы и автобусы не казались более пустыми спичечными коробками. Наступало время, которого Николай Дмитриевич категорически не любил: зима, истоптанный грязный снег… в небесах провисла серая половая тряпка…

Справедливости ради, в районе бывают точно такие же дни… но там тряпка остаётся тряпкой, снежная жижа под ногами — всего лишь жижа… и "ничего подобного". И если бабка движется в магазин вдоль дороги, то это просто бабка… старуха без малейшего апломба.

В городе в серый кисель сумерек всякий вечер опускают цветные лампочки —