Все изменилось, как только корабль вышел в Атлантический океан. Налетевший шторм загнал пассажиров в трюм. Песни сменились молитвами, смех – стонами и плачем. Жены цеплялись за мужей, дети – за матерей.

Когда через несколько дней ветер наконец утих, люди казались измученными: шторм будто сломил их дух. Никто уже не пел и не танцевал, и даже дети играли как-то вяло и равнодушно.

Чиня такелаж грота[2], Ричард Стайлз глядел вниз на эту унылую компанию. По всему видно: переселенцы – голь перекатная, сплошь крестьяне и ремесленники, Ричард и сам был из таких. Ему вспомнилось, как четыре года назад, в нежном возрасте одиннадцати лет, он подался в моряки; вспомнилось, как тяжел и безрадостен был труд в северном торговом городе, где он родился. Ему было понятно, почему пассажиры устремились на поиски лучшей доли, но они напомнили ему, как он сам сбежал от жизни, которая тянула из него все соки.

Ричарду казалось, что эти люди уже растратили половину жизненных сил, чтобы очутиться здесь; они были вымотаны, и в них совсем не осталось жизнелюбия. Словно весь энтузиазм, который они выказывали в начале плавания, был только воспоминанием о радости, а не самой радостью; словно они притворялись, разыгрывали спектакль. Возможно, таково их обычное состояние.

– Ну и груз нам достался, – сказал моряк рядом с ним. – Можно подумать, они плывут не к новой жизни, а на чьи-то похороны. У меня от них мороз по коже.

Ричард догадывался, что тот имел в виду. Было в этом новом упадническом настроении нечто тревожное. Капитан обеспокоенно переговорил с судовым доктором: как бы на пассажиров не напала какая-то болезнь, – и приказал команде держаться от них подальше.

Увы, странное отупение и уныние, казалось, уже просочились в самый корпус корабля и заразили команду, ведь теперь они подстраивали свой обыкновенно энергичный темп жизни под скорбную музыку пассажиров.

Если раньше моряки пели за работой, перешучивались или устраивали безобидные розыгрыши, чтобы скоротать время, то теперь они делали все машинально, словно фабричные рабочие. Впервые с тех пор, как Ричард вышел в море, жизнь на корабле стала тусклой и монотонной, и он не мог дождаться, когда их мрачные пассажиры сойдут на берег.

Вялость движений и настроения прямо отразилась на их внешнем облике. По-видимому, все вещи переселенцев были серыми или коричневыми, или черными, и цвета корабля тоже поблекли, ведь уже несколько дней стояла мрачная и облачная погода, похожая на зимние сумерки.

Посыпался плотный мелкий дождь, и горизонт окутался туманом, скрылся за низкими облаками. Море присоединилось ко всеобщей апатии, как и ветер, который дул лишь слегка, напоминая слабое дыхание старика на склоне лет.

Но в этом тоскливом и сумеречном однообразии была одна радостная нотка, как пение птиц на кладбище: рыжеволосая девушка, в которую влюбился Ричард. Она, по крайней мере, сохранила резвость и веселую живость. Он видел, как беззаботно она двигается среди массы оборванных пассажиров, словно скачущая по зимнему лесу лань.

Она была худенькой, но в ней бурлила жизнь: лицо круглое, на румяных щеках ямочки. Волосы рыжие точно кленовые деревья в Массачусетсе солнечным октябрьским утром. Среди мрака ее улыбка сияла солнцем, и один ее вид поднимал Ричарду настроение.

Да, морякам строго наказали не водить знакомства с пассажирами, хотя и велели вести себя учтиво, и Ричард знал, что рискует получить нагоняй, если заговорит с девушкой. Но заговорить с ней он все-таки должен.

Отбросив страх подхватить какую бы то ни было хворь, он нашел предлог поработать на палубе среди пассажиров и, сматывая канат в бухту[3], исподтишка высматривал девушку. Вдруг она сама появилась рядом с ним.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он.

Она не ответила сразу – возможно, не поняла, подумал Ричард, но тут девушка склонила голову набок и улыбнулась.

– Здравствуйте, – сказала она с сильным акцентом.

Ричард не заготовил речи и, встретившись с девушкой, не знал толком, что сказать. Вокруг стояли другие эмигранты, которые, хотя и не обращали на них внимания, все же смущали его. Девушка заметила, что ему неловко, и захихикала.

– Можете спросить, как мое имя, – предложила она, хитро улыбаясь.

– Вы смеетесь надо мной, мисс? – спросил Ричард, заливаясь краской.

– Нет, – сказала она ласково, коснувшись его руки. – Честное слово.

– Что ж. – Он беспокойно оглянулся, проверяя, нет ли рядом кого-нибудь из команды. – Как ваше имя, мисс?

– Пирошка, – ответила она.

– Какое красивое имя, – сказал Ричард.

– Вы считаете? – И она снова хихикнула.

– Да. – Он смутился: как бы девушка не приняла его слова за лесть, в то время как он действительно так считал. Это очень красивое имя.

– Вам очень хочется жить в Америке, мисс?

– Пожалуйста, зовите меня Пирошкой, – попросила она. – Да, я мечтаю об Америке каждый день.

– Вы плывете с семьей?

– Да-да, – сказала она. – Теперь у меня большая семья.

Ричард уже не слушал, что она говорит, а только смотрел, как двигаются ее вишневые губки. От Пирошки это тоже не укрылось, и она засмеялась приятным смехом, к которому Ричард не мог не присоединиться. Он будто ступил в пятно солнечного света посреди темного леса.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он, – а не то мне достанется. – Он дернул край шляпы и пошел, неуклюже наскочив на другого пассажира.

– Но вы не сказали, как зовут вас, – окликнула его Пирошка.

Он обернулся.

– Ричард. Меня зовут Ричард.

– Мы ведь еще увидимся, Ричард?

– Да, мисс… Пи-рош-ка. Обязательно.

И они стали видеться – сначала украдкой, и Ричард непрестанно оглядывался, проверяя, нет ли поблизости капитана или старпома; но постепенно, по прошествии нескольких дней, они осмелели. Строгий корабельный распорядок, казалось, пал жертвой той же летаргии, что и пассажиры, и хотя бы этому молодой моряк был рад.

Ричард был прилежным парнем и всегда выполнял работу так, чтобы никто не мог к нему придраться, но любую свободную минуту проводил с Пирошкой: они сидели рядом как две горящие свечи, пылая юной страстью к жизни.

Они разговаривали часами, и Ричард дивился, как ему легко в ее обществе. Он не очень умел общаться с девушками, никогда не знал, что сказать и как себя вести. Но с Пирошкой все было по-другому. Хотя они и принадлежали к разным культурам, находиться с ней ему стало приятнее, чем с товарищами по команде.

Пирошка излечила всю его застенчивость. Кажется, еще никто не интересовался им так живо. Он поведывал ей то, о чем ни разу не говорил с другими; поверял надежды и чаяния, о которых и сам не подозревал, пока она