Шрифт:
Закладка:
Что же ответить Сундуку? Лицемерить? Сундук заметил мою нерешимость. Мне показалось даже, будто ему понравилось, что я не выказал никакого торопливого согласия.
За меня решила Мария Федоровна.
— Мы все поддержим, чтоб Павел бежал с вами. Это хорошо, это мы принимаем. Мы сейчас обсудим, как это лучше сделать. Но откладывать побег до завтра нельзя. Либо вы, Сундук, сегодня присоединяйтесь к Павлу, либо придется вам остаться, а он обязательно уедет нынче в полночь, без откладывания.
— Ну вот, я же говорил… видите! — радостно уцепился я за случай.
Мария Федоровна продолжала:
— Вчера вечером мы узнали, товарищ Сундук, что получено секретное распоряжение из Архангельска перевести Павла в Усть-Цыльму на Печору, очевидно, за его недавний реферат в лесу о ленинском «Что делать?». Чей-то, вероятно, донос… Павел же там погибнет от цинги, товарищ Сундук. Мы должны помочь Павлу скорее скрыться отсюда… Говорят, на этой неделе будет уже этап на Усть-Цыльму… разве можно откладывать? Мы не имеем права рисковать Павлом…
— Конечно. Не убеждайте. Согласен ехать сегодня же. Ну, не посплю, важности большой в этом нет. Вы только, — Сундук обратился ко мне, — вы только щипайте меня, если буду засыпать в рискованные моменты, без стеснения щипайте, до синяков щипайте.
Зная своенравность Потапыча, я настоял, чтобы заранее ему сказать о Сундуке и с Сундуком его познакомить. Потапыч до того не раз мне говаривал: «Не всякого я возьмусь везти и не всякому доверюсь в таком деле».
Мы не сразу показали Потапычу Сундука. Я оставил Сундука в нашей половине избы — у Лефортовского, а сам явился к Потапычу один. Разговор начал издали. Прежде расхвалил Сундука, а потом робко спросил:
— Как думаешь, Потапыч, такого бы мне в компанию? Вдвоем веселей и, в случае чего, смелее.
— Что же, — сказал Потапыч, — ты человек задумчивый, потому — в тебе мало оборотистости, тебе расторопный попутчик был бы в доброе. Бери. А про меня ему ужель сказал, что, мол, этот везет? Смотри у меня!
— Ну, что ты, Потапыч! Вот теперь, когда велишь, скажу.
— А погоди, ты мне его покажи сначала.
Потапыч зашел к нам вроде за делом — табачку попросить; посидел немного и ушел, даже не докурив козьей ножки из забористой крепкой полукрупки, предложенной ему Сундуком. Пошел я выспрашивать Потапыча. А он сразу меня ошарашил:
— Такого не повезу. Как хочешь, не повезу. И не говори мне лучше. Не повезу.
— Да почему, Потапыч? Человек он рабочий, простой, верный.
— Шебарша он. Больно он смекалистого из себя изображает. Все шуточки да прибауточки: все ему тяп-ляп, все вокруг пальца обернет. Знаем таких: мастеровщинка, от мужика отстал, к образованным не пристал. Ты возьми, например, господина Лефортовского: человек вес во всем соблюдает, расстояние держит, он не всякого к себе подпустит.
Побег наш расстраивался. Потапыч затревожился настолько, что объявил, что и меня не повезет:
— Как же мне теперь ехать? Его взять — не возьму, а уехать с тобой, его оставить здесь? Да он уже смекнул, что это ты со мной бежать ладишь. Нет, уж лучше подыщите себе кого другого.
Когда я рассказывал о неудаче Сундуку и Лефортовскому, к нам пришла Соня. Она жила здесь же, в избе у Потапыча, в отапливаемой светелке наверху. По ее лицу видно было, что она вся полна тревожным волнением, но не решается говорить при Сундуке. Я сказал ей, что Сундук наш. И она рассказала, что заходил к Потапычу стражник: расспрашивал хозяина про меня — дома ли я, часто ли и куда отлучаюсь, а уходя стражник проговорился, что ждет из Архангельска этап и что те конвойные, которые привезут новеньких, заберут часть здешних ссыльных, «штрафных», как он назвал, и «погонят в Усть-Цыльму». Стражник обещал:
— Вечерком зайду, опять проверю.
Мы не стали с Лефортовским таить от Сони, как сложилось дело с Потапычем. Я привык за мою короткую ссылку находить у Сони помощь во всем. Она на два года моложе меня, ей всего восемнадцать лет. Но ее ум — чудесный образец женского здравого смысла, практического чутья. Она безошибочно отличает то, что осуществимо, от того, чему так и суждено остаться пустой выдумкой. Мы подружились с той поры, как познакомились в арестантском вагоне экстренного этапа из Москвы в Архангельск. Всюду в пути и здесь, в ссылке, она была всегда моей ласковой, заботливой сестрицей. И ни одно дуновенье влюбленности не замутило нашу дружбу.
— Подожди. Не делай ничего, Павел. Я через час, может быть, приду с хорошими новостями. Я уж второй день готовлю для тебя что-то, — сказала Соня и убежала.
Я поднялся к себе в светелку. Моя комната была рядом с комнатой Сони. Пришел и задумался: что же делать? Меня не пугало даже и поехать в Усть-Цыльму. Отчего же не испытать? Какой-то мальчишеский задор подмывал: убежим и из Усть-Цыльмы. Говорят, что оттуда не было побегов, а я попробую. И вдруг радость жизни наполнила, зажгла меня. Хорошо жить, когда носишь в сердце большую мечту, когда любишь прекрасную далекую цель.
Соня вернулась действительно с хорошими новостями. Двое ссыльных, литовские крестьяне Конвайтис и Волайтис, отпускались на родину, их сослали на время военного положения, теперь в их губернии военное положение снято, и они получили «проходные свидетельства», то есть временные паспорта для проезда на родину любым маршрутом, который им пожелается избрать. Соня уговорила их дать нам эти проходные свидетельства дней на десять — пятнадцать, пока мы доберемся до Москвы и успеем оттуда прислать свидетельства обратно. А мы с Сундуком обязывались предъявлять свидетельства только в случае опасности ареста.
Разумеется, был некоторый риск для литовцев. Но для них овчинка стоила выделки: запросили они сто рублей. Запросили, и не верили, что может это сбыться: голы как соколы были оба, а сто рублей и в глаза за всю жизнь не видели, — и вдруг мечта: «Избы новые бы себе построили!»
Соня так и горела, все подробности до мелочей разрисовала: как будет пущен слух по ссылке, что литовцы уже уехали, как и где она их спрячет до получения их паспортов от нас из Москвы, как мы в Москве должны будем купить последнюю книжку «Шиповника», просунуть свидетельства куда-нибудь в середину толстого томика, между страничек,
