Анна Михайловна посадила Малыша на переднюю скамейку, и ученье началось. Старшие ученики делали задачи, а младшие учили буквы. И Малыш вместе с ними распевал: «А-а-а… М-м-а-а…»

А за окном, на завалинке, виднелась косматая голова Жучки, дожидавшейся своего хозяина.

Она сидела смирно, словно понимая, что Малыш занят серьёзным делом, и только изредка поднимала вверх косматые уши, прислушиваясь к странным звукам, доносившимся до неё из школы.

Так начался для Малыша первый день его ученья, и, возвращаясь из школы домой, он весело посвистывал и напевал про себя: «А-а-а! М-а-ма!»

Жучка шла с ним рядом и важно поглядывала по сторонам, как будто хотела сказать: «А что? Вот мы нынче какие — в школу учиться ходим!»

III

Малыш учился хорошо, и хотя учительница занималась с ним шутя и не требовала от него, чтобы он шёл наравне со всеми, но он не только не отставал от других, а ещё и перегонял многих. Одно ему никак не давалось — буква «ш». Как он ни старался, всё выходило у него вместо «каша» — «каса», вместо «Маша» — «Маса». Это его очень огорчало, особенно потому, что ученики подсмеивались над ним.

— Эх ты, каса-Маса! — дразнили они его исподтишка, когда он, весь красный от натуги, выводил тоненьким голоском: «Мас-а… варила касу-у…»

Малыш умолкал и обращался к учительнице:

— Тётенька, что они все смеются? Не вели им!

— Ничего, Малыш, — ободряла его Анна Михайловна. — Пусть себе смеются, а ты их не слушай. Вот погоди, через год ты лучше их будешь говорить.

— А, сто! — говорил Малыш с торжеством, обращаясь к товарищам.

— Сто! Сто! Каса-Маса! — слышалось ему в ответ сдержанное шипение.

И Малыш снова впадал в уныние.

Но это были маленькие неприятности, а вообще Малышу было в школе хорошо. Его все любили, и даже самые злые насмешники в перемену угощали его печёной картошкой, пышками с творогом или жареным горохом, который так приятно хрустел на зубах. Иногда перепадало что-нибудь и Жучке, которая тоже всем очень понравилась, особенно потому, что умела «умирать», подавать лапу и прятаться от волка. В перемену её обступала целая толпа, и Жучка никогда не уставала показывать свои фокусы, которым научилась неизвестно где.

Ребята были в восторге.

— Ну собака! Молодец! — восклицали они. — И где это ты, Малыш, её достал? Ведь глядеть — неказиста, а поди ты, умная какая! Ай да Жучка!

Жучка и вправду была неказиста на вид. Вместо шерсти у неё висели какие-то грязные серые лохмотья, в косматых ушах и в облезлом хвосте засели репьи, морда вся заросла, и только глаза у неё были хороши. Большие, прозрачные, жёлтые, как янтарь, они глядели так умно и внимательно, что казалось — вот-вот Жучка заговорит человеческим голосом.

Несмотря на то что Малыш жил очень далеко от школы, на самом конце села, за оврагом, он приходил в школу раньше всех.

В окна, занесённые снегом, едва-едва брезжит утренний свет, Анна Михайловна ещё лежит в постели, а в сенях уже слышится какая-то возня — кто-то осторожно обивает сапоги о порог. Потом дверь в школу тихонько отворяется, и до Анны Михайловны доносится знакомое пофыркивание носом.

— Это ты, Малыш? — спрашивает она из своей комнаты.

— Я, тётенька.

— Озяб?

— Не, я-то не озяб, а вот Жучка небось озябла, — отвечает Малыш.

Но Анна Михайловна знает все его хитрости и, улыбаясь, говорит:

— Ах, бедная Жучка! Ну что же, впусти её, пусть погреется!

Малышу только этого и надо! Он отворяет дверь, и Жучка тихонько, повиливая хвостом в знак благодарности, прокрадывается в школу и ложится в уголке у печки.

Потом приходит соседка, которая топит печку, моет в школе полы, ставит Анне Михайловне самовар и стряпает. Малыш помогает ей таскать солому, и в печке весело вспыхивает огонёк, распространяя приятную теплоту. Жучка от удовольствия вздыхает и осмеливается даже забраться на солому. Но соседка — женщина суровая, не любит баловства и гонит Жучку прочь:

— Пошла, пошла! Ишь ты барыня какая, разлеглась! Зачем собаку в избу пускаете? Она поганая.

— Ан врёшь! — возражает обиженный Малыш. — Это кошка поганая, а собака не поганая.

— Ну, учи меня ещё!

В перемену её обступала целая толпа, и Жучка никогда не уставала показывать свои фокусы…

Но Малыш не уступает, и они спорят до тех пор, пока не вскипит самовар.

Иногда случалось и так, что в разгаре спора соседка забывала вовремя снять с самовара трубу и кипящая вода с шипением и брызгами лилась через край. Начиналась суматоха: Малыш бросался снимать трубу, соседка искала крышку, испуганная Жучка пряталась под лавку. Анна Михайловна смеялась до слёз.

— Всё из-за тебя, озорник этакий! — ворчала соседка. — Гляди-ка, что наделали! Заговорилась с тобой, и самовар ушёл!

— А ты в другой раз не спорь! — поддразнивал её Малыш.

— Ну, будет тебе, Малыш. Иди-ка лучше чай пить, — говорила Анна Михайловна.

Малыш не заставлял себя долго просить. Он снимал с себя полушубок и, оставшись в одной рубашке и полосатых синих штанах, входил к Анне Михайловне. Учительница ставила перед ним чашку чая с молоком и клала большой ломоть ржаного хлеба. Малыш очень любил пить чай и пил его с чувством и удовольствием, причмокивая, откусывая крошечные кусочки сахару и заедая большими кусками хлеба. Хлеб он съедал весь до крошки, а сахар оставлял и, опрокинув чашку кверху дном, клал оставшийся кусочек на донышко и говорил: «Будя!» Это повторялось аккуратно каждый раз, и каждый раз Анна Михайловна говорила Малышу:

— Малыш, а ты опять сахар-то оставил? Возьми его себе!

— Ну что ж! — говорил Малыш и, спрятав огрызочек в карман своих полосатых штанишек, прибавлял: — Я его Дунятке отнесу.

Дунятка была самая младшая сестрёнка Малыша, и он очень любил её. Когда вместо ржаного хлеба учительница давала ему баранки, он никогда не ел их, а непременно прятал и нёс Дунятке.

— Да ты сам-то ешь, — упрашивала его Анна Михайловна. — Я тебе для Дунятки ещё дам.

— Ну, вот ещё, стану я их есть! — возражал Малыш. — Я небось и хлеба наемся: я большой, а Дунятка маленькая!

IV

Раз после ученья Малыш, уже совсем одетый, подошёл к учительнице:

— Тётенька, пойдём к нам?

— Пойдём.

— Ну, так я тебя на улице подожду, а ты выходи.

Ему не терпелось идти домой, да ещё с кем — с самой тётенькой! И он важно