— Да ты что же на меня косишься-то, как зверюга лесная? — сказала она с досадой. — Ей добром говорят, а она и знать ничего не хочет. Нет, видно, как волка ни корми, он всё в лес глядит. Слышишь, что я тебе сказала? Посиди с Алёшкой, покуда меня дома нет, да смотри не ушиби его, а то я тебе задам! Есть попросит, дай ему каши, горшок в печке стоит, да сама-то не ешь, а то я тебя знаю — ему ложку, а себе две. Слыхала?

— Слыхала… — недоверчиво прошептала Ганька.

— Ну, вот и старайся! Будет хлеб-то даром есть, не маленькая. А я тебе за труды сарафанчик новый куплю… — прибавила она поласковее и ушла.

Оставшись одна, Ганька долго не знала, что ей делать. А ну как это всё нарочно, и тётенька спряталась за дверью, чтобы её поймать, когда она будет играть с Алёшкой. Вдруг войдёт, заругается и прогонит её на печку. Ганька шмыгнула к двери, отворила её, заглянула в сени… Никого! Неужто правда? Она засмеялась и подбежала к люльке. Алёшка проснулся и потянулся к ней ручонками.

— Тю-ка ма! — сказал он, гладя её по лицу.

— Твоя, твоя тюка! — радостно шепнула ему Ганька. — Слыхал, что тётенька-то сказала? Нянчить тебя велела!..

Она выхватила Алёшку из люльки и заплясала с ним по избе, распевая его любимую песенку:

А чу-чу, а чу-чу.

Я горошек молочу

На чужом точку,

На прилепочку!..

Немного погодя прибежали с улицы ребятишки — все в снегу, холодные с морозу да румяные, и очень удивились, что Волчонок держит Алёшку на коленях и кормит его горячей пшённой кашей. Прасковьин любимец Ванька сейчас же налетел на Ганьку и закричал хозяйским голосом:

— Ты как это смеешь без мамки Алёшку брать?

— Мне сама тётенька велела, — важно отвечала Ганька. — А ты отойди, чего с морозу-то лезешь! Застудишь мне Алёшку — небось я отвечать-то буду… Кушай, Алёшка, кушай, не гляди на них, на озорников.

И, зацепив из горшка полную ложку каши, она добросовестно отправляла её в разинутый Алёшкин рот.

Ганька выхватила Алёшку из люльки и заплясала с ним по избе…

Для них с Алёшкой началось счастливое житьё. Теперь Ганьке уже не нужно было выжидать, когда все уйдут из избы, чтобы поиграть с Алёшкой. Теперь она могла при всех брать его на руки, кормить, забавлять, укачивать, когда ему хотелось спать. Целый день около люльки шла весёлая возня, слышался смех и шёпот. Ганька то мастерила из тряпочек каких-то безобразных куклёнков, то приносила со двора щепочки, камешки и строила из них смешные избушки на курьих ножках. Иногда и ребятишки принимали участие в их забавах: им любопытно было посмотреть, что такое делают Волчонок с Алёшкой, и отчего им так весело вдвоём. Но Ганька этого не любила: ребятишки, привыкшие к шумным уличным играм, не умели сидеть тихо и всегда им мешали, а Ванька даже нарочно, чтобы раздразнить Волчонка, рвал на клочки её куклы и раскидывал щелочные домики. Тогда Ганька, сверкая глазами, бросалась на Ваньку отнимать у него свои сокровища, поднимался шум, крик, Алёшка с плачем заступался за «Тюку», а Прасковья, не понимая, в чём дело, сердилась на Ганьку.

— Ганька, да что ты его не уймёшь, постылая? Что он у тебя кричит?

— Это, тётенька, Ванька его раздразнил… — со слезами шептала Ганька, подбирая с полу остатки кукол.

— Врёт, мамка, врёт! — возражал Ванька. — Она сама дерётся — подойти к ней нельзя. Мы Алёшку не трогали, мы только её чучелы хотели посмотреть.

— Ах ты, родимые мои, наказанье мне с этой девчонкой! Говорила я вам, не связывайтесь вы с ней. Ну, погоди ты у меня, Волчонок: обещала я тебе сарафан новый сшить, ни за что теперь не сошью.

Ганька молчала. Она больше всего боялась, как бы у неё Алёшку-то не отняли, а сарафан пускай хоть и не шьют. Она уже привыкла ходить в лохмотьях.

IV

Наступила весна, и буйные мальчики перестали надоедать Ганьке. Им было не до неё: с утра до ночи они пропадали на улице, ловили рыбу на речке, за большими мужиками увязывались в поле. Прасковья тоже стала подобрее: она видела, что Ганька с охотой нянчит Алёшку, и была довольна, — всё-таки не даром девчонка хлеб ест. И на Ганькину долю теперь уже не так часто выпадали шлепки и попрёки.

Каждый день после завтрака она брала Алёшку на руки, запихивала за пазуху ломоть хлеба, посыпанный солью, и уходила куда-нибудь подальше на огороды. Там у неё в лопухах было любимое местечко. Она вырыла в земле ямку, застлала её травой, наломала с ветлы веток и устроила над ямой крышу. Это была у неё, нарочно, избушка. И вот забирались они с Алёшкой в свою избушку, ложились на мягкую душистую траву и отдыхали от длинной, злой и холодной зимы. Хорошо было глядеть, как горячее солнышко весело играет на небе; хорошо слушать, как шумит трава, поют кузнечики, пчёлы жужжат над розовой и белой кашкой. Никто не ругается, никто не дразнит, хочешь — лежи, хочешь — бегай, хочешь — разговаривай, да не шёпотом, а во весь голос, потому что подслушать некому и смеяться некому.

— Слушай, Алёшка, что я тебе скажу, — говорила Ганька. — Ты ведь меня любишь?

— Бу! — отвечал Алёшка и нежно гладил её по лицу тощими лапками.

— То-то! А когда меня обижать будут, ты что сделаешь?

Алёшка надувался, делал страшное лицо и, схватив с земли прутик, грозно размахивал им по воздуху. Ганька умирала со смеху.

Здесь она была совсем не такая, как дома. Ей не сиделось на месте: то она вскочит и запрыгает на одной ножке, то песни поёт, то ещё что-нибудь придумает. На огороде было чем позабавиться, только смотри во все глаза да примечай.

Вот ползёт по лопуху смирная божья коровка — красненькая, с чёрными пятнышками; ползёт себе куда-то и шевелит тоненькими усиками, точно обнюхивает дорогу. Осторожно подкрадётся к ней Ганька, посадит на ладонь, несёт к Алёшке.

— Смотри, Алёшка, — скоморох! Хочешь, сейчас полетит далеко-далеко!

Алёшка нетерпеливо хлопает в ладошки и бормочет:

— Ну, ну!..

— Тише, тише, — таинственно шепчет Ганька и начинает тихонько напевать:

Скоморох, скоморох,

Ты лети на мой горох,

Там раков едят,

Тебе ножку дадут!

Божья коровка расправляла крылышки, — сначала