были и следующие слова Катона, которые явились скорее признанием вины родосцев, чем их защитой. «Я тоже думаю, — сказал Катон, — что родосцы не желали, чтобы мы окончили войну так, как она окончена, и чтобы мы победили царя Персея. Но этого не желали не только родосцы, не желали этого, я думаю, многие народы и племена; и я не знаю, не было ли среди родосцев таких, которые не желали нашей победы не только ради нашего бесчестия, но также из опасения… сделаться нашими рабами. Ради своей свободы, думаю, они держались такого мнения. Родосцы, однако, никогда не помогали Персею от имени государства…»

В этом отрывке, как и в других отрывках из этой речи, поражает прежде всего удивительная объективность в оценке ситуации, ясность и логичность рассуждения. Возражая на критику Тирона, Геллий приводит основной довод, оправдывающий все отступления Катона от правил: Катон защищал родосцев прежде всего как сенатор, как бывший консул и как цензор, пекущийся об интересах государства, требующих сохранить дружбу с родосцами, а не только как адвокат, выступающий за обвиняемых. Тирон также упрекает Катона в использовании ложной энтимемы (предположительного риторического умозаключения) и бесчисленных софистических аргументов, которые, по мнению Тирона, позорно употреблять такому человеку, каким он был. Геллий, отчасти соглашаясь с этими упреками Тирона, вместе с тем напоминает, что помимо софистических аргументов Катон привел еще множество других, искусности которых нельзя не удивляться. Вот, например, как умело и не без легкой иронии в адрес римлян Катон отвел от родосцев упрек в высокомерии: «Говорят, что родосцы высокомерны. Такое обвинение я менее всего желал бы услышать по отношению к себе и своим детям. Но пусть они будут высокомерны. Что же нам до этого? Неужели вы сердитесь на то, что есть кто-то более высокомерный, чем вы?» (VI (VII), 3).

Конечно, речь Катона «За родосцев», как и другие его речи, никак не была отражением правил учебника, и он мало заботился об академической правильности аргументов. Ведь, как справедливо замечает Геллий, это был не потешный, а настоящий бой, где все силы и все средства риторики, известные Катону, были применены так, как он считал нужным, и где цель — защита государственных интересов — оправдывала любые отступления от правил. «Все это, возможно, — говорит Геллий, — могло быть сказано последовательнее, благозвучнее, но с большей силой и живостью не могло быть сказано» (там же).

Не все исследователи склонны принимать всерьез тот восторженный панегирик Катону, который Цицерон произносит в «Бруте» (65–69). Считается обычно, что восхваление Катона и сопоставление его с Лисием, взятым за образец аттицистами, продиктовано в значительной степени полемическим задором против аттицистов. Тем более что в том же «Бруте», в последних главах (293–294), сам Цицерон вкладывает в уста Аттика скептические замечания по поводу этих чрезмерных похвал. Однако вряд ли стоит сомневаться в том, что Цицерон действительно высоко ценил Катона не только как государственного мужа, политика, полководца, как литератора, близкого ему своей разносторонностью, но и как оратора. «А чего в самом деле, — говорит он в другом своем сочинении («Об ораторе», III, 135), — недоставало Марку Катону, кроме нынешнего заморского и заемного лоска образованности? Разве знание права мешало ему выступать с речами? Или его ораторские способности — изучать право? И в той, и в другой области он работал с усердием и с успехом. Разве известность, которую он заслужил, ведя частные дела, отвлекала его от дел государственных? Нет. Он был мужественнее всех в народном собрании, лучше всех в сенате, бесспорно, и был отличным полководцем. Словом, в те времена у нас не было бы ничего, что можно было бы знать и изучить и чего бы он не знал, не исследовал и даже не описал бы в своих сочинениях».

В «Бруте» (65–69) Цицерон с восторгом отмечает внушительность похвалы Катона, язвительность его порицания, остроумие сентенций и ясность рассуждений. Любопытно, что Плутарх («Катон Старший», VII), возражая, по-видимому, против цицероновского сравнения Катона с Лисием, среди похвал красноречию Катона, также замечает, что тот умел говорить метко и остро.

Цицерон в «Бруте» (69) высоко отзывается о катоновском мастерстве в фигурах мысли и речи. Справедливость его слов наглядно подтверждают, например, фрагменты из речи Катона против Минуция Терма, неудачно воевавшего в Лигурии и незаконно казнившего децемвиров, уполномоченных снабжать его провиантом (Геллий, X, 3): «Он сказал, что децемвиры мало позаботились о доставке ему провианта. Он приказал стащить с них одежды и сечь их ремнями. Децемвиров секли бруттийцы, видели это многие смертные. Кто может вынести это оскорбление, этот произвол власти, это рабство? Этого не осмелился сделать ни один царь, и это делается с людьми приличными, хорошего рода, благонамеренными? Где же союз? Где верность обязательствам? Самые унизительные обиды, удары, побои, рубцы, эти страдания и истязания ты осмелился позорным и самым оскорбительным образом обрушить на людей на глазах их собственных земляков и бесчисленной толпы? Но какую печаль, какой стон, какие слезы, какой плач я слышал! Рабы с трудом выносят обиды: что же, по вашему мнению, чувствовали и будут чувствовать люди благородные, наделенные великими доблестями?».

Здесь, как и в других местах, у Катона можно заметить обилие синонимов, аллитерацию, анафору, много риторических вопросов, такую фигуру усиления, как gradatio (гр. χλίμαξ), с помощью которой искусно нагнетается пафос. Эта же фигура с той же целью успешно использована и в другом фрагменте из той же речи (Геллий, XIII, 25): «Свое безбожное деяние ты хочешь прикрыть деянием еще более позорным. Ты устраиваешь великую резню, ты создаешь десять похорон, ты казнишь десять свободных людей, ты отнимаешь жизнь у десяти человек без процесса, без суда, без осуждения» (пер. М. М. Покровского).

Принято считать, что любовь к синонимам, судя по их обилию у Плавта, — черта обыденной римской речи; что аллитерация — характерный признак ранней латыни. Вполне возможно, что наличие анафор, риторических вопросов — обычно для разговорного языка темпераментного латинянина. Поэтому нельзя утверждать с уверенностью, что Катон сознательно следовал здесь риторическим рецептам. Однако внимательно перечтя фрагменты, еще труднее утверждать, что все эти риторические фигуры возникли в речах Катона стихийно из богатого арсенала изобразительных средств живого разговорного языка. Особенно если учесть, что Катон был автором первого риторического руководства на латинском языке и что речи свои после произнесения он обрабатывал, прежде чем включить их в «Начала». К этому можно еще добавить, что стиль его речей отличается от стиля других его сочинений.

Среди исследователей до сих пор нет полного единодушия относительно знакомства Катона с теорией и практикой греческого красноречия. Однако,