возможно, и нечист, но зато в домашнем обиходе покойник был чистюлею, а я всегда предпочту бытовую чистоту духовной. Стол гладко выструган, сижу я на настоящем стуле, светит мне не лучина, а стеклянная лампа. От суеверного страха слобожане еще ничего отсюда не вынесли. Главной же роскошью является пол. Он не земляной, как это повсеместно заведено в сельской России, а деревянный и даже с претензией на паркет: доски нарезаны полуторафутовыми квадратами, плотно подогнанными друг к другу. Тот, кто, подобно мне, останавливался на дрянных постоялых дворах и в крестьянских избах, хорошо знаком с земляными блохами, резвыми спутницами бессонных ночей.

Кажется, я отлично высплюсь под завывание ветра, а завтра найму лошадь и изучу окрестности славной Тьмутаракани.

Однако мой мажордомо колотит по котелку, что в нашем palais ducal10 означает: «Le diner est servi»11. Сменю перо на ложку.

Ак-Сол. 6 октября

Ночью я видел интересный сон — кажется, впервые в жизни. Увы, мои сны столь же скучны, как явь, и даже еще скучнее. Наяву со мною изредка (а мирный обыватель сказал бы, что и слишком часто) случаются вещи необычные, но мои сновидения столь тусклы, что я по нескольку раз за ночь просыпаюсь от скучливой зевоты. Мой сон легок и прерывист. Я всегда завидовал Максимо, который хвастает, что ему являются по ночам то ведьмы, то русалки.

И вот сегодня у меня самого появился повод для хвастовства. Когда я рассказал сон, мой дядька напугался и даже вынул из-под рубахи образок Святого Яго. Это дороже аплодисментов.

Мне приснилось, что я просыпаюсь от скрипа. Была кромешная тьма. За окном дул ветер, в небе погромыхивало, приближалась гроза, а где-то поблизости слышался волчий вой. Я хотел было повернуться на другой бок, думая, что проснулся, как вдруг единственное окно озарилось сиянием молнии, грянул гром, и хижина осветилась. Посередине комнаты чернела тонкая женская фигура. Я увидел ее со спины и очень явственно, будто не во сне, разглядел длинные, спускающиеся по плечам волосы. В следующий миг всё погасло.

– ¡Oye, fantasma! — воскликнул я. — Espera! Déjame mirarte!12

Отлично помню, что произнес эти слова на испанском. Должно быть, мой разум, хоть и оцепенелый от сна, рассудил, что в России привидений не бывает. Во всяком случае, в бабушкиных сказках они никогда не появлялись.

Будто желая исполнить мою волю, молния сразу же ударила вновь, и сделалось светло. Но в комнате никого не было. Разочарованный, я опустил голову на подушку и провалился в иные сны, обыкновенные. Мне стала сниться пыльная дорога от Вальдепенсо на Консуэгру, а это одно из скучнейших зрелищ на свете.

Выслушав мой рассказ, Максимо пожелал знать, какого цвета волосы были у моего виденья, и, услышав, что белые, перепугался еще больше. Это Llorona Blanca, сказал он, ищет своих покойников. Нечего было селиться подле разоренного погоста. У Йороны черное платье и длинные белые волосы, а помогает Белой Плакальщице El Lobo Muerto13. Упаси пресвятая Дева попасться этой парочке ночью, они могут принять живого человека за мертвяка и уволочь под землю.

Очень довольный произведенным эффектом, я с аппетитом позавтракал. Ветер по-прежнему задувал во всю мочь, но дождя не было, и я отправился в слободу нанять лошадь. Максимо нелюбопытен, он остался дома. Ему никогда не бывает скучно. В молодости, на морской службе, он нагляделся всякого, и любимое его занятие, ежели нет никаких дел, сидеть по-турецки, прислонившись к стене, и надраивать наваху. Он то щелкнет лезвием, то уберет его, потрет бархоткой, подышит, еще потрет, полюбуется на свое отражение, и так тысячу раз. Я знаю, что, сколько бы я ни отсутствовал, найду Максимо в той же позе, напевающим или дремлющим. Истинно счастлив тот, кто довольствуется малым!

В первой же хате я добыл превосходную лошадь всего за полтину в день, а когда сказал, что намерен покататься по окрестным горам, мне за те же деньги впридачу дали ружье, поскольку только «божевильний» (сумасшедший) отдалится от «шляха» без этого необходимого в здешних краях предмета — так никому в Малаге не придет в голову выходить летом на прогулку без веера.

Повесив штуцер через плечо, натянув плотнее свой мерлушковый картуз, я сначала порысил к обрыву посмотреть, сколь бурливо море и не видно ль парусов.

Волны пенились и ярились всё так же, горизонт пустынствовал, но в укромной бухточке меж острых скал покачивалась фелюка, которой вчера, проезжая мимо на повозке, я не видел. Значит, всё же кто-то осмеливается выходить в море? Быть может, приплыл и пакетбот.

Окрыленный, я шлепнул по крупу свою каурую и поскакал в крепость. Но в портовой конторе мне сказали, что корабли через пролив по-прежнему не ходят и, кажется, не поверили моему рассказу о прибывшей фелюке. «Только умалишот выйдет в море при такой волне», — изрек почтовый чиновник, а когда я спросил, скоро ль стихнет кыхблэ, он философически отвечал: сие одному Богу известно.

Тогда у меня возникла мысль, не нанять ли бесстрашную фелюку для переправы обратно в Керчь. Лучше коротать время подле Веры, чем торчать одному в скучной Тьмутаракани. Я чувствовал себя касожским витязем Редедею, коего в сем проклятом месте сразил предательским ножом Мстислав Хоробрый, принявший вид «длинной змеи».

В долине свистало и завывало, тучи неслись по небу наперегонки, но меж ними, будто проблеск надежды, стали проглядывать голубые пятна. Я ехал шагом, готовый повернуть обратно в крепость, если ветер начнет спадать.

Тщетно! Будто подразнив меня, тучи сомкнулись, и чертова «длинная змея» расшипелась пуще прежнего.

Спешившись у обрыва, я спустился по каменистой тропинке к берегу бухты. Она была защищена от неистовства волн сходящимися буквой «С» краями и внутри пещрилась лишь умеренной рябью. Меня обрадовало, что рядом с суденышком на веревке раскачивался маленький