Наркис Матвеевич стоял с Николкой на руках у окна и смотрел, как рыжее пламя с горящей сосны по-кошачьи перепрыгнуло на вершины соседних деревьев, но, сбиваемое дождем, затухало; и на сосне, пораженной молнией, оно становилось слабее и наконец погасло. Только еще дымился расщепленный черный ствол.

Хозяин вернулся в горницу и, успокаивая, сказал:

— Дальше пошла…

Верно, гром, слабея, все уходил и уходил, дождь затихал, хотя сеялся еще густо.

— Ехать вам, отец Наркис, сейчас невозможно, — решительно предупредил Филипп. — Вода поднялась… Утонете… Ночуйте, утром тронетесь, а к вечеру спокойно и в Висим попадете.

…Всю ночь шелестел слабый дождь. Наркису Матвеевичу лишь дремалось. Анна Семеновна спала беспокойно, полыхая простудным жаром. С тревогой думал он о жене: не повредила бы ей, в ее тяжелом положении, эта трудная дорога. Ведь совсем немного осталось до родов.

Что будет с ним, если вдруг она навсегда покинет его. Хрупкая женская плоть. Рождение ребенка связано с великими муками и страданиями. Мать находится между жизнью и смертью в минуты появления новой человеческой души.

Вспоминал, какие тяжелые дни пережил год назад в такую же летнюю пору, отпустив Анну Семеновну с сыном погостить к ее отцу, Семену Степановичу, в Горный Щит. Долго откладывал эту поездку, ведь не близок путь от Егвы, где они жили, до Горного Щита. Но уж очень хотелось деду взглянуть на внучонка, да и Анна Семеновна рвалась побывать дома. Правдиво: в разлуке люди познают силу своего чувства. Уехала Анна Семеновна, и мир опустел.

«Милый друг, Анна Семеновна! — писал тогда Наркис Матвеевич жене в Горный Щит. — Из Егвы я выехал провожать Вас еще почти в естественном состоянии, а что было со мной в Кудымкаре и в Верх-Юле: голова как-то кружилась, или кружились одни чувства, и так сильно, что казалось будто и голова кружится или что со мной другое, не могу себе объяснить и до сих пор. И Вы, если в состоянии были наблюдать, могли заметить во мне перемену. Ах! Что я чувствовал тогда??!! Не знаю. Конечно, я крепился до последней минуты, но что эта крепость? Она была так наружна, что многие могли заметить мое неестественное состояние: а ежли бы кто-нибудь мог видеть состояние моего сердца, тот наверное не был бы таким хладнокровным зрителем такой крепости…»

Наркис Матвеевич верит, что будет любить Анну Семеновну во все дни живота своего, всю жизнь посвятит ей и детям, рожденным ею. В гневе никогда не позволит себе повысить на нее голос, в горе будет ее опорой, в болезни — врачевателем.

…Пройдет много лет. Будут радости и горести. Всякое будет. Но этот переезд из Егвы в Висимо-Шайтанск, эта гроза в горах Урала, сосна, вспыхнувшая перед окнами, изба раскольника — лесного смотрителя, те ночные мысли о будущей жизни, о силе своего чувства к жене будут помниться всегда. В любви и полном согласии проживут все дни своего супружества Мамины вплоть до безвременной кончины Наркиса Матвеевича.

Много лет спустя, на склоне жизни, Дмитрий Наркисович, в автобиографических записках, вспоминая юность и родителей, напишет о них так:

«Тихо и мирно жили эти люди, добросовестно несли свои обязанности, и я всегда с удовольствием вспоминаю об этой жизни и думаю, что недаром сказано об уменье распорядиться тем малым, что выпадает на долю человека».

3

С первого взгляда Наркису Матвеевичу и Анне Семеновне это бойкое заводское селение, после глухой и бедной Егвы, затерянной в прикамских чащобах, пришлось по душе. Порадовал их и просторный, на каменном фундаменте дом, недавно поставленный в центре поселка, неподалеку от церкви. Тогда они еще не знали, что здесь хоть и в бедности, но счастливо пройдут безвыездно двадцать пять лет их жизни.

Привыкая к жизни на новом месте, знакомясь с людьми, Анна Семеновна в своей заветной тетрадочке, как привыкла в Егве, 6 августа 1852 года записала:

«Вчера я была за обедней и, слава богу, простояла до конца. Вечером были у лекаря. Я теперь здорова, и если бы не в этом положении, можно сказать спокойна. Как жаль, что не воротишь прошлое, как жаль, когда я была маленькая, мне многое не объяснили и не показали. Я очень часто писала бы в Горный Щит, по крайней мере недели через две, а не через месяц и полтора, как это теперь делается, притом не затрудняла бы других».

Заводской поселок Демидовых, Висимо-Шайтанск, стоял на водоразделе Европы и Азии, где сбегались горные речки Шайтанка и Сисимка, Утка и Висим, образуя обширный пруд для заводских нужд. Появился он в 1741 году на государственной земле, занятой раскольничьей деревней. К 1797 на заводе действовала крупная молотовая фабрика, с шестью кричными горнами и тремя молотами. Ее обслуживали почти четыреста крепостных мастеровых. Поселок мало чем отличался от других демидовских владений. В центре — церковь, площадь, на которую выходило низкое, с греческим фронтоном, с колоннами, в стиле аракчеевского ренессанса деревянное здание конторы. Провиантский магазин, «питейный дом», сторожевая будка. Ниже плотины заводские, или по тем временам фабричные, корпуса. А кругом по угорьям, вроссыпь, лепились рубленые дома рабочего люда. Население жило смешанное: местное, из раскольников-кержаков, бежавших когда-то от царских преследователей на Урал, и вывезенные Демидовым крепостные крестьяне из Тульской и Черниговской губерний. К тому времени, когда Мамины поселились в Висиме, там насчитывалось двести тридцать шесть дворов с населением две тысячи человек.

Наркису Матвеевичу от заводовладельцев полагалось бесплатно: дом, двадцать пять саженей березовых дров в год, овес для лошади. Шел и провиант по норме, полагавшейся на работающего в заводе: мужу и жене в год по восемнадцать пудов и двадцать фунтов ржаной муки, детям до пяти лет — по четыре пуда и двадцать фунтов. Сверх того — жалованье — сто сорок два рубля восемьдесят копеек в год, то есть — по одиннадцати рублей девяносто копеек в месяц. Это равнялось среднему заработку висимского рабочего. Кружечный сбор давал еще столько же денег. Подрастали дети и уезжали учиться, увеличивались расходы, заметно дорожала жизнь, а доходы оставались такими же, и Мамины еле сводили концы с концами. Все же Наркис Матвеевич считал свое положение лучше, чем в других приходах. Имея твердое жалованье, он оставался относительно независимым от щедрот прихожан, а главное — заботы о жизни не нарушали душевного мира супругов Маминых.

Отец Анны Семеновны, привязанный к семье дочери, заглянувший в Висим, писал в октябре 1853 года, на втором