«Если она ни о чем таком и не помышляет, зачем мне ее смущать?» – подумала старая Эльза, поворачиваясь, чтобы уйти в дом, и оставив девочку на поросшем мхом каменном парапете, выходящем на ущелье. Отсюда перед ней открывался вид на широко раскинувшиеся окрестности: не только на темную, мрачную бездну, но и далее, туда, где голубые воды Средиземного моря, нынче тихие и спокойные, простерлись чередой разноцветных лент, фиолетовой, золотистой и оранжевой, а дымное облако, окутывавшее Везувий, окрасилось серебристо-розовым в вечернем свете.

На душу человека, оказавшегося высоко в горах, почти всегда нисходит ощущение причастности чему-то возвышенному и чистому. Он чувствует свое превосходство над миром, моральное и физическое, и может, находясь на вершинах, где самый воздух необычайно чист, глядеть на земную суету спокойно и отрешенно. Наша героиня несколько мгновений сидела, устремив в пустоту взгляд больших карих глаз, расширившихся и трепетно поблескивающих, будто готовых вот-вот наполниться слезами, и чуть приоткрыв губы с детской серьезностью, словно предаваясь каким-то приятным размышлениям. Внезапно очнувшись, она стала обрывать с отягощенных золотистыми плодами древесных ветвей самые свежие цветы, а потом, целуя и прижимая их к груди, убирать уже увядшие, собранные утром, которые украшали маленький, грубо вырубленный в скале алтарь, в рукотворной нише над которым, за запертой стеклянной дверцей, помещался образ Святой Девы с Младенцем. Картина эта представляла собой удачный список одного из прекраснейших образцов религиозного искусства флорентийской школы, выполненный одним из тех крестьянских копиистов, которые наводняли Италию, которые инстинктивно проникли в самую суть творчества и которым мы обязаны многими из тех чудесных ликов, что взирают на нас на обочинах дорог с самых грубых, доморощенных алтарей.

Бедного живописца, создавшего эту Мадонну, несколько лет тому назад старая Эльза приютила и кормила много месяцев во время тяжелой болезни, а он, умирая, вложил в этот образ столько души и сокровенных надежд, что сумел наделить его особой яркостью и живостью, непосредственно воздействующей на чувства созерцателя. Агнесса знала этот образ с раннего детства. Не проходило ни дня, чтобы она не поменяла пред этим алтарем украшавшие его цветы. Казалось, будто Святая Дева с сочувственной улыбкой взирает на ее детские радости и, напротив, лик Ее затуманивается, когда она глядит на ее детские беды. Агнесса воспринимала этот образ не столько как картину, сколько как живое, непосредственное присутствие Богоматери, словно освящавшее самый воздух маленького апельсинового сада. Убрав алтарь цветами, она преклонила колени и стала молиться о душе молодого кавалера.

– Господи Иисусе, – произнесла она, – он молод, богат, хорош собой и приходится братом королю, и оттого дьявол может подвергнуть его искушению забыть Бога и обречь свою душу на гибель. Матерь Божья, ниспошли ему мудрости!

– Пойдем, дитя, пора ужинать, – позвала ее старуха Эльза. – Я подоила коз, все готово.

Глава 3

Ущелье

После легкой трапезы Агнесса взяла прялку, на которую был намотан сияющий белоснежный лен, и отправилась на свое любимое место, на низкий парапет, откуда открывался вид на ущелье.

Эта пропасть, с ее пугающей глубиной, с колеблющейся над нею древесной листвой, с непрерывной капелью и с тихим журчанием ручья, пробегающего по дну, возбуждала ее впечатлительное воображение и наполняла душу торжественным, смутным восторгом. Древнее итальянское предание уверяло, что здесь обитают фавны и дриады, духи леса, занимающие некое промежуточное положение между миром растений и разумным, мыслящим человечеством. Более серьезная вера, которую принесло с собой христианство, хотя и даровала своим адептам более светлое, чем известное язычеству, представление о бессмертии души и вечном блаженстве, открыла для них, однако, и более мрачные стороны бытия, заставив глубже осознать природу греха и зла, а также той борьбы не на жизнь, а на смерть, пройдя через которую человеческому духу только и под силу избежать бесконечных страданий и достичь бесконечного совершенства. В прозрачном итальянском воздухе в Средневековье уже не роились те мифические создания, грациозные, легкие и невесомые, почти призрачные, вроде украшающих древние стены помпейских вилл, эфемерные, радостные порождения человеческой фантазии, бесцельно, ликующе плывущие куда-то вверх, точно мыльные пузыри, или на миг возникающие перед взором созерцателя, точно радуга, наделенные неистощимой животной энергией, но обреченные на абсолютное, безнадежное неведение прошлого и будущего человечества. Ничем более не напоминали прежних мифических существ пришедшие им на смену образы торжественных, мрачных, скорбных ангелов, или святых во славе, или ужасающих, отвратительных бесов, призванных служить предостережением нераскаявшимся грешникам. В каждом уединенном ущелье или тенистой долине передавали теперь из уст в уста рассказы не о лукавых фавнах и дриадах, а о неупокоенных, блуждающих демонах, которые, утратив блаженство бессмертия, вечно подстерегают слабых, легко поддающихся соблазну людей, тщась обмануть их и лишить несравненного наследия, обретенного страданиями Искупителя.

Воспитание, полученное Агнессой, сделало ее натуру особенно чувствительной и восприимчивой к влиянию невидимого, незримого мира. Об этом воспитании мы подробнее поговорим потом. А пока мы посмотрим, как она сидит в сумерках на поросшем мхом парапете, праздно положив на колени увитую серебристым льном прялку и сосредоточенно вглядываясь расширенными темными глазами в разверзшуюся внизу мрачную бездну, откуда чуть слышно доносились жалобное журчание ручья и вздохи и стоны вечернего ветра, покачивающего плети плюща. Медленно поднимался белый туман, который, колеблясь, колыхаясь, словно взбирался вверх по крутым склонам ущелья. Он то скрывал от взора пышную древесную крону, то обвивался вокруг рогатого побега алоэ и, простираясь под ним в полумраке, словно превращался в таинственное одеяние какого-то сверхъестественного, потустороннего демона.

Свет закатного солнца почти угас на небе, только узкая ярко-алая его полоска обнимала горизонт вдоль самого моря, полная луна как раз всходила, подобно большой серебряной лампаде, а Везувий со своей окутанной дымом вершиной в сгустившейся тьме озарился тускло поблескивающими огнями. Казалось, Агнессу томит какое-то смутное волнение.

В этот миг из самых глубин разверзшегося у ее ног ущелья донесся размеренный напев, медлительный и грустный, выводимый мягким тенором и будто пробивающийся, трепеща, снизу, сквозь призрачную пелену колеблющегося тумана. Голос этот был словно нарочно создан, чтобы изливать муки души, которой заказаны все иные способы выразить себя, и теперь со страстной горячностью стремился высказать наболевшее. Слова он произносил столь отчетливо, что, казалось, каждое из них живет своей собственной, сознательной жизнью и, выплывая из тумана, стучится, как в дверь, в сердце той, кому предназначено.

По тебе тоскую,

по тебе томлюсь.

Душу неотступно

мне терзает грусть.

Где же ты, голубка,

горлица моя?

Я один скитаюсь,

боль свою тая.