до глубины то, что для нас — только тонкий поверхностный слой: почему снег так лилов, а крест так высок и черен, почему длинные гвозди так мягко наискосок входят в светлую крышку гроба, а желтые комья глины разбросаны так, что ранят глаза… Потом могилку приберут, и милосердный снежный покров уравняет её в правах с другими, но для осиротевших близких отца Павла эта могильная оградка всегда будет местом особым и молитвенным, и много сокрытых таинств ещё совершится здесь.

— До сих пор он с нами. Даже более того, — говорит его духовная дочь. — На сороковой день приехал к нам священник из Переславля, позвал на кладбище. А я заплакала: «Батюшка, мне не дойти, я еле с работы прихожу и сразу ложусь, у меня плохо с ногами». А он: «Пойдём да пойдём». И действительно, это чудо, сходили на могилку к батюшке и обратно, я даже не устала, не заметила, как дошла. И с того разу мне стало всё легче и легче, а я думала, что уже не оправлюсь…

В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение — словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки — собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, — вспоминает один пожилой священник, — думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.

Смерть отца Захара

1 Полночь. Вьюга в поле воет и шумит, в небольшом селенье все давно уж спит. Улицы пустынны, около домов целые сугробы наметает вновь. Изредка далеко заунывный вой раздается дико в тишине ночной. Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг и опять замолкнут. Только снег вокруг, словно пыль несётся, застилая свет, заметая густо на дороге след. Рано улеглося ныне спать село, завтра день великий, праздник Рождество. 2 В стареньком домишке, что уж в землю врос и стоял под кровом вековых берёз по соседству с храмом — ветхим, как и он, слабый огонёчек виден из окон. Там горят лампады у святых икон, и их тихим светом домик озарён. Комнаты в нем малы, с низким потолком, но во всем порядок, чистота кругом. Целый ряд икон там во святом угле, на накрытом тут же небольшом столе книга в переплёте кожаном лежит, рядом крест в оправе при огне блестит. Свернут аккуратно близ епитрахиль, и на нем сверкает золотая пыль. На стене картинок виден целый ряд, чинно по порядку все они висят. Всё архиереи — вон из темноты видны Филарета строгие черты. Рядом Иннокентий, а за ним Платон смотрит величаво, в думу погружён. Тут же два монаха, вид монастыря, да войны прошедшей два богатыря. Старых два дивана, стол да стульев ряд скромно все прижавшись, по стенам стоят. Зеркало в простенке — больше для красы, чем для туалета — да в углу часы тикают сердито, вот уж сорок лет, а им всё покоя и замены нет. А давно пора бы! Сам отец Захар, их хозяин, тоже очень, очень стар. Ведь когда на место здесь он поступил, то часы-то эти в первый год купил. «Старые — мы стары», — маятник стучит, «Верно, верно, верно», — во ответ урчит на лежанке лёжа, толстый серый кот, что годам своим он потерял и счёт. 3 В тесной боковушке, освященной чуть светом от лампады, положа на грудь высохшие руки, старичок лежал на кроватке бедной, ночи он не спал. Он и прежде мало сладких снов знавал, а теперь к тому же сильно захворал. Вот уж две недели с постели не встает, видно, дело к смерти уж теперь