В конце октября пришли немцы. Снег уже был. Первые были такие... Не разговаривали. По домам расселились, начали гусей бить. Денщики у них были поляки. Один к нам пришел, спрашивает: «Матка, гуси есть?» — «Есть десять штук, они на реке». — «Пойдем отбивать гусей». Пригнали десять штук, свои — чужие, уже не разбирались. Он и говорит: «Забивай гусей, корми детей. А то немцы всех гусей перебьют, потом свиней и коров. А потом будут панов и паненок забирать». Он-то уже знал. Мы только понять не могли, зачем «паненок» забирать? Мужчин — окопы рыть, а женщин — для чего?

...В марте сорок третьего нас погрузили в повозки и погна­ли на станцию. Там погрузили в вагоны и повезли, не знаю куда. Открыли вагоны первый раз под Брянском партизаны. Сказали, что далеко нас не увезут. А они нас освободить не могут, так как не прокормят. Первый раз кормили в Брянске. Дали щи из тухлой капусты. Потом повезли до Лиды и повернули назад — партизаны взорвали мост. В Каунасе нас встреча­ли. Официантки такие в белых кокошниках, кормили хоро­шим обедом. Еще генерал какой-то выступал. А потом привез­ли в Алитус, в концлагерь. Жили сначала в конюшне. Через две недели ходили в баню. Белье жарили. Потом поселили в бара­ки. Цементные полы, нары в три яруса. Жили там три месяца. Работать не заставляли, но кормили плохо: утром кофе с саха­рином и булка хлеба на девять человек, в обед пол-литра балан­ды, иногда в ней плавали гороховые шкурки или очистки от копченой колбасы. А хлеб только утром давали. Долго оформ­ляли документы, но так и не оформили. В июне сорок третьего приехали латыши. Нас забрали в Латвию. А моя крестная забо­лела тифом и осталась. Ее потом вторым эшелоном отправили в Германию, как раз в Восточную Пруссию.

Семья Ларисы Петровны Амелиной находилась на прину­дительных работах в Латвии до 1945 года.

По-разному складывалась жизнь советских людей на чужби­не. Одни работали в услужении у богатых хозяев, другие батра­чили на селе, третьи — на военных заводах, а кого-то ждали тюрьмы и лагеря.

Уроженка города Ярославля Людмила Михайловна Голи­кова тоже оказалась в плену. Летом 1942 года она была выве­зена в Германию:

— Нас привезли в Кёнигсберг, на нынешний Южный вок­зал. Все немки такие нарядные ходят, в горжетках, а мы... Сто­им, за немца держимся, который нас привез. Потом сидели в общем зале под крышей на перроне. Сидим (нас человек двад­цать), плачем. Страшно: все чужое. Фрау эти ходят — такие напыщенные. Последнее, что оставалось от России, — это не­мецкий солдат, который нас привез и который скоро от нас уйдет. Какая-то старушка, помню, подошла к нашему солдату, о чем-то просила. Наверное, думала, что он нас обижает. По­том нас повели в арбайтсамт (рабочий отдел), где-то в центре города он размещался. Выдали прямоугольные нашивки голу­бого цвета, белым было написано «Ost». Вскоре меня вызвали, показали хозяйке. Ей лет 35 — 36 было. Улыбнулась она мне. Сели мы в трамвай. И там увидела девочку, с которой вместе ехала в поезде, обрадовалась, стала говорить. Хозяйка мне: «Нельзя!». Оказывается, нам в трамваях ездить было запреще­но. Если бы кто увидел, у хозяйки были бы неприятности.

Хозяина звали Зайтц, он служил где-то в Литве. Хозяйку звали Эрне. Трое детей: сын Иохим 16 лет (он жил отдельно, был трубочистом), дочка Кэтхен 12 лет и самый младший маль­чик, лет двух с половиной, Буце. Хозяйка относилась ко мне очень хорошо. Она учила меня языку. И у меня был неболь­шой словарь. Мои обязанности: утром, когда хозяйка еще спит, я бегу за молоком. На мальчика полагался один литр цельного молока, на взрослых — по пол-литра пахты. Все это было по талонам. Затем варю девочке кофе, готовлю ей завтрак, и она отправляется в школу. Потом поднимаю темные шторы (для светомаскировки). Ежедневно была влажная уборка. Хозяйка сама показала, как нужно убирать, как застилать постель. В месяц она мне платила 10 марок 20 пфеннигов. Потратить же их я ни на что, кроме лимонада, не могла, так как все абсолют­но было по карточкам. Готовила она сама. Ели в кухне все вместе, и я тоже. Фактически я была как член семьи. В мои обязанности также входило одевать малыша. Поначалу он кап­ризничал, вырывался. Потом привык и даже полюбил меня. Это я его лимонадом приворожила. Деньги ведь мне все равно тратить не на что было. Мыс ним ходили гулять на Литовский вал. До чего там было красиво! Вроде бульвара что-то. Люди прогуливались. Ходили мы с ним в зоопарк («тиргартен»). Там мало что изменилось. Сейчас даже стало красивее, наши над­строили. Фрау Эрне сочувствовала нашим. Приходит она как-то раз и говорит мне: «Люци! Я дала вашим талончики на хлеб. Только ты скажи им, чтобы получали хлеб, когда в булочной никого нет». Это она нашим военнопленным карточки дала.

На заводе «Шихау» было очень много подпольщиков из числа вывезенных на работы. Из волковысских лесов прибыл человек для организации подполья. (Правда, это все я узнала уже в гестапо.) Им удалось отправить первую партию людей. Дело было поставлено серьезно, потому что ехали на машинах, с пропуском. На границе задержали с проверкой, они вынуж­дены были принять бой. Оттуда ниточка привела в Кёнигс­берг. Гестапо не дремало. Один из военнослужащих, с кото­рым я познакомилась на строительстве бомбоубежища (его звали Леша), просил меня достать компас. Я взяла с окна, хозяйский. А компас, как потом выяснилось, оказался детский. Потом этот компас привел гестапо ко мне. Леша работал у пекаря. Он меня и выдал. Но я его не виню. Его очень сильно избили. Хозяйка меня часто предупреждала: «Люци, я тебя про­шу, не ввязывайся никуда. Это очень опасно». Я ей обещала. Когда меня уводили, малыш сказал: «Я пойду с Люци». Он же ничего не понимал. Хозяйка дала мне свое теплое белье. Это был февраль 1943 года.

Людмилу Михайловну продержали в тюрьме полтора меся­ца, а затем отправили в концлагерь Равенсбрюк, оттуда — в кон­цлагерь Цводау в Чехословакии. Она продолжает свой рассказ:

— Там было очень много разных национальностей. Много француженок