Все были удивлены. Никогда ещё не слышали от Гэна таких речей.

— Да, дядюшка Гэн, время течёт быстро. Давно ли, кажется, я видела, как Юри с младенцем стояла вот здесь на берегу. Как будто вчера, — вздохнула пожилая женщина и спросила: — А сколько сейчас было бы Коскэ?

— Старше Кисю года на два, на три.

— У Кисю возраст трудно определить: очень уж он грязен. Не то ему десять, не то восемнадцать.

Все рассмеялись.

— Да я и сам хорошо не знаю. Наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Мать родная, должно быть, только и знает. Но неужто вам не жалко его? — дрожащим голосом сказал старик, глядя на мальчика лет семи, вероятно внука пожилой женщины.

Людям стало неловко. Они перестали смеяться.

— А в самом деле, если они сроднятся, то Гэн будет счастлив на старости лет. Поздно вечером, возвращаясь домой, он будет встречать у ворот Кисю — своего сына, с нетерпением ожидающего его. Как это трогательно! — от души сказал пожилой мужчина, стараясь исправить оплошность жены.

— Да, это большое счастье, — отозвался Гэн с восторгом.

— А у вас нет желания сводить Кисю в театр, на новое представление? — спросил один из молодых людей не столько для того, чтобы посмеяться над Гэном, сколько пытаясь развеселить девиц-островитянок. Но те, боясь обидеть Гэна, только слегка улыбнулись. Зато пожилая женщина, стукнув ладонью по борту лодки, рассмеялась и заметила, что это было бы интересно.

— Нет, такая пьеса, как «Авано Дзюробэй», не для моего сына. Он обязательно расплачется, — серьёзно ответил Гэн.

— Кто это — ваш сын? — Пожилая женщина сделала непонимающее лицо. — Говорят, Коскэ утонул где-то там, — она указала туда, где чернела тень горы Мёкэн. Все оглянулись.

— Мой сын — это Кисю, — ответил Гэн. Он покраснел и, оставив вёсла, уставился на Хикодакэ[3]. Трудно сказать, какое чувство овладело им в эту минуту: то ли гнев, то ли печаль, то ли стыд, то ли радость. Упёршись ногами в борт лодки, он загрёб с удвоенной силой и вдруг запел, запел во весь голос.

Море и горы давно уже не слышали его голос. Давно уже не слышал себя и сам певец. Казалось, звуки эти скользили по спокойной глади вечернего моря, расходясь далеко, словно круги на воде, затем коснулись берега, и вершины гор отозвались еле слышным эхом. Давно уже старику не подпевало эхо. Он будто пробудился от долгого сна и снова услышал отзвуки песен, которые пел тридцать лет назад.

Пожилые супруги хвалили: «И голос, и напев совсем как прежде», — а молодые люди и девушки теперь поверили слухам и сидели тихо, как зачарованные. Гэн, казалось, совсем забыл, что он не один в лодке.

Девушки сошли на острове. Молодые люди, сославшись на холод, улеглись, поджав ноги, и накрылись одеялом. Пожилые супруги шёпотом разговорились о домашних делах, подкармливая внука сладостями. Когда доплыли, солнце уже село, дым очагов, на которых готовили ужин, затянул деревню и берег. На обратном пути пассажиров не было. Когда Гэн проплывал ворота залива Дайго, с Хикодакэ подул резкий ветер. За спиной дробился в волнах свет вечерней звезды. Впереди заблестели огни острова Онюдзима. Чёрная тень Гэна, медленно передвигающего вёслами, падала на воду. Когда нос лодки рассекал волны, они бились о её дно и как будто нашёптывали что-то. Гэн невольно прислушивался к этому усыпляющему плеску, и на душе у него становилось спокойнее. Иногда вдруг находило тревожное чувство, тогда он до боли сжимал вёсла и встряхивал головой, чтобы прогнать тяжёлые мысли.

«Дома меня ждут. Он, наверное, сидит у очага и дремлет. У меня ему лучше, чем нищенствовать. И теплее, и приятнее. Сердце его оттает. Он сидит, ни о чём не думая, возле огонька. Не забыл ли он поужинать, ожидая меня? Как он тогда обрадовался и закивал головой, когда я пообещал научить его грести. У него привычка — молчит, но всё время о чём-то думает. Ничего, пройдёт время, и он поправится, станет румяным. Обязательно так будет. — Гэн кивнул головой. — Ведь он же человек. Он — мой сын. Я научу его хорошо петь. Как бы мне хотелось услышать его голос! В лунную ночь он повезёт девушку на лодке и споёт ей песню. Он человек. И ему захочется увидеть эту девушку ещё раз. Только я могу проникнуть в его душу, другие не могут».

Подплыв к причалу, старик словно во сне увидел на воде длинные блики огней оптовой лавки. Он привязал лодку, свернув рогожу, сунул её под мышку, взвалил вёсла на плечи и начал подниматься на берег. Было уже совсем темно, лавка закрылась, не видно было людей, не слышно голосов. Гэн шёл с полузакрытыми глазами, но когда он подошёл к дому, его круглые глаза ожили. Он огляделся и позвал: «Сынок, встречай!» Затем положил вёсла на место и вошёл в дом. Там было темно.

— Что же не встречаешь? Вот я и вернулся. Зажги-ка лампу!

В ответ ни звука.

И только сверчок печально просвиристел: «Кисю, Кисю!»

Старик дрожащей рукой вытащил из кармана спички, зажёг одну. Комната слабо осветилась. Ни души. Спичка погасла, и опять стало темно. Из-под пола вылез домовой и вполз ему в сердце.

Торопливым движением старик зажёг лампу и тупо огляделся вокруг. Прислушался, снова позвал: «Сынок!» — и почувствовал, как осел его голос и спёрло дыхание.

В очаге белел пепел. От ужина не осталось и следа. Он не стал искать еду, только медленным взглядом окинул комнату. В тёмном от сажи углу, куда совсем не доходил свет, ему почудился силуэт человека. Гэн закрыл лицо руками и, тяжело вздохнув, подумал: «Опять один!» Потом вдруг быстро поднялся и, не вытирая крупных слёз, застывших на щеках, снял со столба фонарь, зажёг его и поспешно вышел из дому. Он побежал к городу.

У кузницы Канда, где работали ночью и откуда в темноту летели искры, старик остановился и спросил рабочих, не проходил ли здесь сегодня вечером Кисю. «Нет, не замечали», — ответил молодой рабочий, не выпуская из рук молота, и подозрительно покосился на Гэна. С деланой улыбкой старик попросил извинения за беспокойство и поспешил дальше. Справа — поле. Слева вверху по насыпи тянется прямой ряд древних сосен. Дойдя до середины ряда, он увидел перед собой фигуру бредущего человека и торопливо осветил её фонарём. Это был Кисю. Нищий шёл ссутулившись, засунув руки в карманы.

— Кисю, ты? — окликнул Гэн