Семнадцатого государыня исповедовалась и причастилась, затем с ней сделался ещё более сильный припадок. Она уже никого не узнавала и признала только одного человека, на мгновение приблизившегося к её кровати, и вымолвила тихо:

— Прощай, Миних.

В девять часов вечера императрица скончалась.

На следующее же утро первый человек в империи, равно ненавистный всему Петербургу и проклинаемый всей Россией, стал дивить всех своей любезностью и своей лаской. Созвав к себе главнейших сановников, герцог Бирон просил их помочь ему в его трудной задаче и просил во всяком деле обращаться к нему лично. Он заявил, что он слуга империи и слуга всех желающих её благоденствия.

Всё, что помогало русскому кровопийце из всевластного любимца императрицы сделаться самому первым лицом, всевластным в империи, притихло, потерялось и как бы само себе не верило, чему помогло, не верило тому, что случилось.

И на другой же день после кончины императрицы система управления Бирона дала себя знать. Штат сыщиков и доносчиков был увеличен вчетверо, и с первых же дней началась расправа, начались аресты тех, кто казался регенту сомнительным. А таковыми казались ему почти все. Не было человека, которого бы он не подозревал. Только Остермана да Миниха считал он верными себе помощниками. Всех остальных он считал тайными врагами, готовыми его погубить, если бы не малодушие и трусость.

XXVIII

Однако герцог-регент был отчасти прав, принимая некоторые строгие полицейские меры, так как в столице замечалось или, вернее, чувствовалось какое-то подспудное волнение, даже смятение. Всё было тихо, но эта тишина чересчур походила на душное, мёртвое затишье перед бурей.

В Петербурге был один сановник, особенно недружелюбно относящийся к Бирону уже давно, с первых дней его появления в России. Это был старик граф Головкин[20], жена которого приходилась двоюродной сестрой самой императрице и тёткой Анне Леопольдовне.

Только благодаря этому родству, несмотря на частые жалобы Бирона, государыня постоянно защищала старика, убеждая любимца, что враждебность её дальнего родственника ограничивается бурчанием на дому и даже в спальне, так как граф Головкин — человек уже хилый, часто хворал и лежал в постели.

Это родство с царицей, а теперь родство с Анной Леопольдовной ограждало Головкина от всяких покушений на него Бирона. Теперь, когда герцог стал вдруг полновластным и всемогущим решителем судеб всей империи, все недовольные сгруппировались вокруг Головкина.

Некоторые были, как и он сам, приверженцами принцессы и её сына — императора, другие были, собственно, приверженцами цесаревны, имевшей, по их мнению, больше прав на престол, нежели младенец Иоанн. Но эти тоже группировались вокруг Головкина, так как у обеих партий был, собственно, один общий враг — ненавистный немец, облечённый теперь как бы императорской властью.

Таким образом, старик Бурцев бывал тоже часто на вечерних сборищах у Головкина и однажды взял с собой и своего нового молодого друга — Зиммера-Львова. Появление молодого человека в доме графа Головкина сначала многих встревожило, на него косились, зная, что Зиммер — клеврет Шварца, клеврета Бирона. Но после нескольких вечеров, проведённых у Головкина, Зиммер доказал всем, что, несмотря на свою службу в канцелярии герцога, он всё-таки по душе, по своим личным убеждениям может скорей быть причтённым к приверженцам младенца-императора.

Только один старик Бурцев знал, что если бы этому Зиммеру было дозволено высказаться искренно, по душе, то, конечно, он оказался бы горячим приверженцем цесаревны, каким он стал с первого же дня знакомства своего и дружбы с ним, Бурцевым.

Однажды, когда ещё не прошло недели со дня смерти императрицы и возвышения герцога, у графа Головкина, как всегда, ввечеру было многочисленное сборище. Явились и офицеры гвардии, и состоящие не у дел дворяне, и некоторые придворные. Все единодушно стали беседовать о том, как избавить Россию от ненавистного регента.

Присутствие на вечере нескольких лиц, близких самому принцу Брауншвейгскому, и, между прочим, присутствие начальника его канцелярии Грамматина ещё более воодушевляло всех. Между прочим, от Грамматина, считавшегося вместе с тем и любимцем принца, все узнали, что принц и принцесса равно тяготятся регентством, ненавидя герцога, и молчат лишь из боязни. Регент якобы ради пользы государственной, ради спокойствия и порядка во внутренних и иностранных делах способен и принца, и принцессу выслать в Германию.

В этот вечер все единогласно решили начать тотчас действовать и просили советов и указаний Головкина, просили его даже встать во главе движения. Головкин или из осторожности и страха за себя, или, действительно, по своей старости и хворости объяснил, что, по его мнению, они должны поступить так же, как было поступлено по прибытии Анны Иоанновны в Петербург.

Тогда многие сановники и дворянство с князем Черкасским во главе явились к новой императрице просить изорвать условия, подписанные ею, и начать править по старому обычаю — самодержавно. Если князь Черкасский был главарём тогдашнего движения и важного события, то и теперь, по мнению Головкина, все должны были обратиться к нему же и просить князя стать во главе движения.

Все присутствующие единодушно согласились, и только один голос раздался против этого — голос Зиммера. Молодой человек объяснил, что, по его личному мнению, по тем сведениям, какие он имеет, князь Черкасский — близкое лицо, более близкое, нежели думают, к герцогу-регенту. Он никогда не согласится на низвержение его. Заявление молодого человека было принято странно, его будто заподозрили сразу в чём-то, хотя и не могли определить, в чём. В лукавстве?

На другой же день почти все, кто был вечером у графа Головкина, за исключением какого-нибудь десятка лиц, и в том числе Зиммера, все рано утром явились как бы депутатами к князю Черкасскому. Все заявили о своей приверженности к матери и отцу императора и желании, чтобы они были освобождены от власти, даже от гнёта над ними регента. Всеобщее желание было видеть племянницу покойной государыни и мать императора правительницей до его совершеннолетия.

Князь Черкасский радушно принял всех, объяснился со всеми и попросил отсрочки до вечера, ссылаясь на множество серьёзных дел. Все разошлись и разъехались, с тем чтобы быть снова ввечеру. Черкасский же, проводив последнего из гостей, тотчас же выехал из дому и через полчаса, сидя у регента, уже всё дословно передал ему.

Ровно через два часа после этого все до единого человека, бывшие у князя со своим заявлением, были арестованы. Вечером все уже были подвергнуты пытке — не только ради сознания в своей вине, но и ради того, чтобы выведать имена других сообщников. И всякий, не стерпя