Шагали молча. И были уже на порядочном расстоянии, когда хозяин вдруг остановился и посмотрел назад.

— А что, выйдет из нее толковое жилье? Как думаешь?

— Хороший домишко получится, — Микола ответил немногословно, хоть, наверное, следовало высказаться щедрее.

Замолчали опять, и каждый под скрип снега размышлял о своем. Кто знает, о чем думал хозяин, но схитрил и здесь: ветер дул в лицо, и он пристроился позади спутника, так и шагал за ним, помахивая рюкзачком…

На Бабановом бережке сунул на прощание теплую руку и свернул на разъезженную улочку, что вела прямиком к его подворью.

А Микола пустился бегом. Не сразу, правда, боялся, что хозяин увидит и скажет: «Видать, здорово мерзнет голь беспортошная…»

Но чуть позже припустил во всю прыть, так, что снег визжал под постолами, ледяной ветер продувал до груди, и пришлось дышать носом — немного нужно человеку в такой одежде, чтобы потом захрипеть и отдать богу душу.

Впереди показался огонек в окне его хаты, и сразу стало теплее на сердце, будто не было позади долгого дня в тяжком труде… Хорошо, что всему приходит конец, хватило бы только здоровья и терпения! Отмучился, и с плеч долой! А за это весной придет хозяин с волами и вспашет клочок земли у хаты…

«А ведь пышки должны еще быть…» Проглотил при этой мысли голодную слюну, невольно прибавил шаг, и тут, посреди двора, долетел до него звонкий голосок девочки… «Маричка это! Вот певчая птичка растет!» — улыбнулся и перешагнул порог.

Дети обступили его, как же, ведь целый день не видели! Маричка, любимица, уцепилась и не отпускала, пока не взял ее на руки и не приласкал.

— Тато, а знаете… — Ей не терпелось чем-то поделиться.

— Молчи, молчи! Язык у тебя чешется… Ты тоже ела… — расхрабрилась Гафийка, но на всякий случай отступила в уголок.

— Ой, тато! Мамка пошла корову доить, а Гафийка хотела пышку достать, влезла на стульчик, а там высоко… Тогда кочергу взяла, подпрыгнула, а миска хлоп на пол… Пышки по всей хате разбежались, а мы их давай ловить…

— А что мать? — Микола посмотрел на полку, где еще утром стояла заветная миска.

— А мама всех побила! Гафийку даже березовым прутом — миска-то потрескалась…

Ребятишки притихли. Боялись, видно, сурового отцовского наказания, которое обещала мать: «Подождите, тато вам еще не то покажет!»

Микола опять глянул на полку, и снова почудился ему сытный, дразнящий аромат пышек. Тех, что спекла жена на праздник, присыпала чуточку сахаром и хотела побаловать детей — полакомятся, может, и не досыта, да хоть не буднично…

Больше о пышках не думал. Прижал к себе девочку и спросил:

— И ты ела?

— Ела! — ответила честно.

— Так чего на Гафийку ябедничаешь? — Покачал головой и повернулся к старшей. Но та не шла к отцу, боялась, запомнила, наверное, материнскую угрозу…

— Иди, иди! Ты свое уже получила! — подтолкнула ее мать.

Но девочка продолжала дичиться и зло смотрела на всех из-под сдвинутых темных бровок.

Не тогда ли стал Микола таким хмурым?

Свежие пшеничные паляницы заполнили вкусным запахом крохотную келейку отца Никодима, когда Василина положила на пол торбу и полезла за деньгами. Протестуя, дряхлый отец Никодим замахал сухонькими ручками, словно творил в воздухе крестное знамение.

Они давным-давно знали друг друга, и потому, не обращая внимания, достала из-за пазухи красную десятку и положила на столик для приношений. Сколько воды утекло, старость сменила молодость, выросли дети, переменились не только купюры и монеты — новые времена настали…

— Вам за здравие? — прошелестел отец Никодим тоненьким, как паутинка, голоском.

Мать пришла сюда издалека, ей хотелось вспомнить молодые годы здесь, в этой церквушке, доживающей свой век в глухом горном селе, и доверить свои земные заботы именно этому замшелому, древнему попику…

— Хочу отслужить за здравие, счастье, долгую жизнь и достаток моих детей… Время торопится, уходит, и мы уйдем, вот и нужно бы… — Мать говорила с такой сердечной теплотой, что ее, наверное, достало бы всем: и близким и далеким…

— Отдохните, сделайте милость, пока придет псалмопевец… — Так отец Никодим почему-то величал дьячка. И гостеприимно указал на скамеечку, покрытую вытертым ковриком.

Только когда опустилась на нее, почувствовала, как устали ноги за долгую дорогу.

— Поминать-то кого? — Отец Никодим смотрел вопросительно, ожидая бумажку с перечислением имен.

Списка не было. Пришлось самому достать тоненькую школьную тетрадку и, отдавая дань дотошной памяти Василины, переписать всех, кому следовало возгласить многолетие: сыновей, дочерей, зятьев, невесток, внуков и прочую немалую родню…

Пока занимались этим делом, пришел и дьячок. Седобородый, ветхий, как попик, он отличался от него только лысиной да слезящимися глазами, что глядели будто сквозь пелену.

Вышли из хатенки, служившей жильем отшельнику Никодиму, и направились к церквушке. Обитая дранкой, потемневшей от времени, ветров и ливней, она, казалось, была выстроена с расчетом, что служить здесь придется невысокому ростом причту, а прихожане подберутся ему под стать…

Достала Василина из торбы паляницы, завернутые в белоснежную скатерку, и слюнки потекли, так захотелось поесть с дороги. Но посчитала это соблазном и прогнала искушение.

Дьячок тараторил на клиросе, выхватывал из толстой книги слова молитвы. Василина стояла неподалеку, там, где было место пожилых женщин, и слышала его голос, но смысл слов до нее не доходил. Она думала не о молитве, даже не о том, что привело сюда, просто снова как бы открывала неожиданное, что могла она побыть наедине с собой, забыться, рассеяться…

«Пускай себе молятся, им положено деньги честно отработать… А я иначе буду, по-своему, сегодня мой праздник! Да и то сказать, не всякая мать доживет до такого дня, чтобы ее сыновьям полвека исполнилось!» — и глянула на чинно лежащие паляницы: каждому сыну по ароматной буханке.

Мысли текли спокойные, а дьячок, нагоняя дрему, все тараторил так, словно кто-то подгонял его.

«Пускай молится! А я за все свои думы и тревоги, за материнское вековечное терпение вознесу хвалу земле и небу! И за радость, что есть у меня сыны, что желала им всегда только счастья и добра… И еще за то, что множится, растет наша семья и не было в ней ни единого человека, что опозорил бы род свой злым, нечестным делом… И да будет так во веки веков!» — приговаривала тихонько, будто была в ответе за всех тех, кого родила и вскормила, за внуков и правнуков и за тех, кто придет им на смену…

Баюкала ее добрая мечта о грядущем,