Шрифт:
Закладка:
Спешите насладиться текстом (разделить со мной удовольствие).
Бубновый туз (поэма о Штоссе)
Дух Сатаны — порочный Мастер,
летал над грешною Москвой,
рассыпав карточные масти
над городскою мостовой.
Он был печален и рассеян,
когда своей колодой карт
в столичном городе посеял
разврат, коварство и азарт…
В то время под зарёй вечерней,
как будто бубна или черва,
звезда плясала над Кремлём,
во тьме глядясь в речной проём.
А там в обнимку с нею вместе
качались в танце пики, крести,
и ветер, залетев под мост,
вовсю играл с рекою в штосс.
Весь город, словно стол
истёртый,
качался в дьявольской игре:
мелькали «Жигули» — шестёрки
среди дерев породы треф…
И долго-долго дух порочный
над стольным городом летал,
его шпилёвкой заморочил,
но под конец и сам устал;
пролетев вокзал впритирку,
уже заканчивал денёк,
когда на Войковской в квартирку
он залетел на огонёк…
А там наклёвывалась драма:
на плешку возложив ладонь,
сидел Виталий, сын Абрама,
и некто — просто Молодой.
Они не то, чтобы дружили, —
они по-дружески пыжили.
* * *
Виталий, а точнее — Боцман,
довольно опыту имел:
колод в открытую не коцал,
но, если надо, то умел…
Умел без дела деньги делать
(без них, понятно, жизнь плоха),
умел, насторожившись телом,
приветливо встречать лоха,
умел слегка пожать плечами,
куш получая или долг,
и вновь с волненьем и печалью —
садиться за игральный стол…
Любил словечки «горка», «соник»,
свой столик и игру за ним,
любил по радио «Эстония»
послушать Иерусалим,
любил руками карты мацать,
болтать о всякой ерунде
и был похож на Карла Маркса
в своей курчавой бороде,
любил свою собаку Весту,
жену Галину, как невесту, любил
за газовой плитой…
* * *
Но всё — о Боцмане довольно!
Предвижу ваш вопрос невольно:
а кто же этот, Молодой?
* * *
Он риск любил. И был поэтому
авантюрист, почти — Икар.
Как мудро сказано поэтом —
жизнь для него — колода карт!
Бывал богатым, как царевич,
бывал раздетым дочиста…
Как пел философ Макаревич —
Кто виноват, что ты устал?
Кто виноват? Опять евреи?
Тут хоть ты стой, хоть спать
ложись…
Как говорит товарищ Время —
что делать, братец, это жизнь…
Ах, как мудры иные мысли!
Но сколько их ни наберись, —
жизнь для него была без смысла,
когда б не карты и не риск.
Для этой жизни бесшабашной,
где мать — игра, отец — азарт,
родился сразу он в рубашке,
в рубашке от игральных карт.
И сразу, с самого рожденья
впадал он от шпилёвки в раж,
но самым верхом наслажденья
был для него… чужой мандраж.
Той дрожью рук, вспотевших,
нервных,
он наслаждался много лет,
как храмом Покрова-на-Нерли
какой-нибудь искусствовед.
Он был эстетом в этом роде,
и это не понять другим,
когда зрачки в глазах напротив
растут, как по воде круги,
когда отверзшаяся челюсть
под напряженьем мандража
со скрипом парковых качелей
отвиснет слабо, задрожав,
будто бы к груди прикована,
застынет после, офигев,
как от удара Черенкова —
английский город Бирмингем.
Когда затягиваешь узел,
когда уже петлю дожал,
когда кадык по горлу Зюзи
скользит, как лифт по этажам,
когда безумный и убогий
шпилёвщик, карты теребя,
как прихожанин синагоги,
бормочет что-то про себя,
обозвав кого-то поцем,
задолбит в стену головой…
Будь то Порецкий или Боцман —
какое счастье, Боже мой!
* * *
И Молодой, герой поэмы,
не мог без этого прожить,
может, именно поэтому
он ездил к Боцману пыжить.
Но всё ж он понимал отлично,
что, не играя задарма,
Виталий уважал наличку
и не любил пустой карман.
И лишь того, кто очень беден,
он принимал с сухим пайком…
И Молодой в тот день был
бледен —
он вёз последнее пальто!
* * *
Не видел Мейерхольд с Захавой
в таком спектакле — высший
сорт! —
как Боцман то пальто захавал
и прометал от шестисот,
как поминались все святые,
как вспоминалась чья-то мать,
как в «соник» прятались
цветные,
а через карту — за всю масть,
как было Боцману фигово,
когда в безумии глухом
он даже Бога Иегову
назвал пархатым петухом!
* * *
И раз за разом, кон за коном,
всё безутешней он грустил,
вслед за своим магнитофоном
чего-то там ещё спустил…
* * *
Они уже играли долго…
А за окном внизу, в пыли,
стояли бежевая «Волга»
и голубые «Жигули»…
От той видавшей виды «трёшки»,
давно стоявшей во дворе,
разило изредка немножко
таким изысканным амбре…
А тайна всем была известна:
там, во дворе, недогуляв,
знакомая собака Веста
любила ездить в «Жигулях»…
И вот, когда, вспотев в рубахе,
исторг хозяин слабый стон, —
любимейшая вещь собаки
была поставлена на кон!
В тот миг, когда назрела драма,
и Молодой, прикрыв глаза,
поставил наугад на даму
и на бубнового туза,
когда, казалось, небо рухнет
иль потолок над головой, —
раздался с боцмановской кухни
протяжный жалостливый вой:
там с ощущением блевотным,
с трудом жуя мясной гуляш,
скулило бедное
