постиг его стиль. И знаю почему. Просто он редко повторялся и в каждом конкретном случае шел к единственно правильному решению разными путями. Но все-таки главное в его стиле я уловил с ходу: он был строг, порой даже резок и беспощаден, но всегда и во всем абсолютно справедлив. И у него было на то полное моральное право, потому что так, как он пекся о наших людях, вряд ли кому приснится и во сне. Он часто говорил мне: «Прежде чем со всей строгостью потребовать с подчиненного, ты сделай для него все возможное и даже невозможное, чтобы он был хорошо накормлен, одет, обстиран и в отличном настроении. Как полопаешь, так и потопаешь. Вот и соображай…» И он делал это — «все возможное и даже невозможное». Он все тащил на заставу — его не смущали ни расстояния, ни трудности нашего бездорожья, даже крайняя несговорчивость зама по тылу, — приспосабливал к месту, планировал, изобретал. Это он наладил на нашем «Казбеке» хорошее подсобное хозяйство. И дело тут не в том, что Рогозный вообще по складу характера хозяйственный человек и постоянно ищет приложения своим избыточным силам, а главным образом потому, что он лучше других понимал, что значит в условиях Курил кружка парного молока, свежее мясо и еще десятки «мелочей», на которые мы, молодые офицеры, порой не обращали внимания.

Но хозяйство хозяйством, только для досужего рассуждения все это — не больше чем хорошая оправа к командирскому званию, не будь Рогозный таким же неистовым и во всем остальном, в том числе и самом главном. В том, что на нашем скупом военном языке зовется обычно «личным примером» и очень редко — отвагой. Правда, НП не любил распространяться на этот счет и обычно скрытничал, но примеров тому было немало и на моей памяти. Хотя бы тот случай с японской шхуной. В туманную штормовую ночь ее бросило на скалы у мыса Нескучного, на нашем левом фланге. Об этом доложил на заставу пограничный наряд. Обстановка была сложной, передали штормовое предупреждение, и Рогозный, не имея под рукой плавсредств, буквально вымолил у бати разрешение выйти на спасение японцев. И подоспели как раз вовремя. Острый подводный риф пропорол днище шхуны, остальное довершил океан — бросил ее на скалы и разломил пополам. Правда, до берега было недалеко, но ночь и туман стерли все ориентиры, и команда рыбаков фактически была обречена. Не мешкая ни минуты, Рогозный с Шарамком и Максимовым вплавь форсировали протоку, отделяющую берег от Птичьих скал, и перебрались на пострадавшую шхуну, где в тесном кубрике перепуганные японцы безвольно ожидали страшной развязки. Нашим удалось спасти всю команду, но сами они едва не погибли, последними перебираясь через протоку. Волна накрыла их и швырнула на камни…

Обо всем этом я узнал в отряде, где был в то время в командировке. Целые сутки весь отряд с тревогой следил за судьбой нашего наряда, веря и не веря в счастливый исход. Много позже, вспоминая этот случай и вызвав Рогозного на откровенность, я спросил у него: а стоило так рисковать? Он, ни минуты не раздумывая, ответил твердо и убежденно: «Стоило. Мы же люди…»

Не раз я возвращался к своим мыслям о стиле Рогозного и уже после того, как принял заставу и присматривался к людям. И всегда находил у него что-то новое и полезное для себя.

Бывали времена, что и у нас на «Казбеке» не все шло гладко — случались и ЧП, и мелкие нарушения. Не без того: обстановка, живые люди… Рогозный хмурился и говорил: «Что-то моральный дух утечку дал. Надобно сделать кое-кому «вдувание». И делал. «Вдувание» осуществлялось следующим образом. НП вызывал к нам в канцелярию особо «отличившегося» и начинал так: «Ты знаешь, Машонов (к примеру), есть тут одна мыслишка…» И излагал какую-нибудь идею, коих у него в голове было великое множество, — то ли по благоустройству заставы, то ли по службе, стрельбищу и т. п. Вскоре молчун Машонов втягивался в разговор, предлагал что-нибудь свое и в конце концов воспринимал эту идею уже как свою собственную. В результате обе стороны были довольны друг другом. И только потом Рогозный, как бы между прочим, напоминал о том, ради чего, собственно, и был вызван сюда товарищ. И тот после такого доверительного разговора попадал в такой конфуз, что, разумеется, не знал, куда от стыда глаза девать. «Вдувание» действовало безотказно. Это был, так сказать, проверенный на практике метод. Но наш Макаренко не любил повторяться и каждый раз изобретал что-нибудь новенькое.

Хорошо помню случай с Кривошеевым. Его прислали к нам на исправление из хозвзвода, а перед этим он успел перебывать на трех или четырех заставах, и нигде с ним не было сладу. Удивительно спокойная и удивительно анархичная личность! Наши морали действовали на него как патефон на глухонемого. И тогда НП прибег к последнему шагу. Он узнал из наших кулуарных разговоров, что единственное, к чему Кривошеев относится по-настоящему серьезно, это его завод и его прежняя работа. И, как-то вызвав его, сказал, что завод, где работал Кривошеев, сделал запрос на имя командира части и интересуется его службой на границе, что ответ уже готов и он, Кривошеев, может его прочитать. Переменившись в лице, Кривошеев дрожащей рукой взял исписанный Рогозным лист бумаги и стал быстро читать. Все его лицо, до кончиков ушей, сделалось багровым, а глаза он просто боялся оторвать от бумаги. «Ну как, Кривошеев, можно посылать?» — спросил НП. Кривошеев положил письмо на стол, сказал: «Извините» — и пулей вылетел из канцелярии.

Я не стал спрашивать у Рогозного, что он написал в том письме, которое в тот же день ушло в Москву, откуда был наш «герой», но, судя по тому, как Кривошеев разительно с тех пор переменился, не трудно было догадаться, какой вексель выдал ему НП в то сложное для него время, хотя завод, как выложил мне по секрету Рогозный, никакого такого запроса и не делал…

После моего назначения и убытия Рогозный тоже долго не задержался на «Казбеке». Его перевели на другую заставу, уже в большой поселок, где базировался крупный рыболовецкий колхоз. Я слышал, он освоился на новом месте удивительно быстро, у него был железный контакт с рыбаками, и вообще, он, как всегда, был весь в работе и в планах. Ему там было где развернуться, куда приложить свои силы.

Возвращаясь из отпуска, я заглянул к ним в поселок, благо от Горячего пляжа это совсем недалеко. Передал московские гостинцы, повозился с девчонками — Маринкой и Наташкой.